Все, сколько было народу, залитые лучами солнца, смотрели пристально вдаль, на приближавшийся караван оленей.
Караван шел крупной ступью, быстро подаваясь вперед. Весь белый, передний олень гордо нес свою красивую, с ветвистыми, раскидистыми рогами, голову. На нем, в залихватской позе, с длинной пальмой в руке, гарцевал всадник в ярко-красном камзоле, с красной повязкой на голове. Он иногда останавливался и пропускал перед собою ленту каравана или, гикнув и ударив пятками по шее оленя, скакал вперед, что-то крича и размахивая пальмою.
Олени шли друг за другом гуськом, связанные поводами по восьми штук, и на переднем олене каждой такой связки цепко сидело по маленькому человеку то в синем, то в красном, то в желтом камзоле. По бокам взад-вперед носились оленята: спускались к воде, птицей взлетали по откосу в тайгу, выпархивали вновь на опушку, отыскивали глазами матерей и, не найдя, октависто рычали, вытягивая шеи.
Солнце медлило прятаться, но вечер брал свое: каменная гора за рекою росла и росла, пока не закрыла мрачной своей громадой последних золотых лучей дня. Сразу стало холодно, сразу стало тоскливо и скучно, погасла река, провалились в избушке окна, она присела и перестала улыбаться, тайга насупилась и потеряла радость. Крики тунгусов и рев оленей казались растерянными и печальными, плакали бубенцы, а комары особенно сильно и назойливо наседали на все живое.
Скоро караван поднялся вверх, и тунгусы принялись расседлывать оленей.
Это пришел со своей бабой и тремя детьми-подростками тунгус Василий.
Следом за ним пришли на шестнадцати оленях и Унекан с Конго.
Василий — тунгус зажиточный. Он взял три мешка муки ржаной, мешок белой, сколько надо сахару и чаю, сукна и кожи, дроби, свинца и пороху, немного вина, две горсти конфет, бисеру и ситцу, заплатил за покупку шестьсот белок, десять сохатин, и остался должен сто рублей и пятнадцать копеек. Но Гришка — человек ласковый, он пятнадцать копеек скостил и еще подарил вдобавок тунгусу очки, а его бабе маленькое зеркальце.
Оба, муж и жена, остались очень довольны. Тунгуска гляделась в зеркало, а у нее наперерыв вырывали из рук ее дети, тоже гляделись, хохотали, все враз тараторили, тыча пальцами в волшебное стекло и строя гримасы.
Василий, в очках, часто взмигивал и, улыбаясь, вопросительно говорил:
— Однако, хорошо видать?.. А то глаз кудой стал, совсем моя слепился, белка мимо маленько стрелят…
Он выпил водки, напился чаю, закусил и чувствовал себя хорошо.
Старый Унекан был несговорчив и зол. Ему ничего пока, кроме водки, покупать не надо: у него, слава богу, запас дома хороший. Он принес пятьсот белок и двух черно-бурых лисиц. Триста белок он уплатил за старый долг покойного отца Конго, двести променял на серебряный для Чочак пояс.
А вот лисиц хотел продать, но Гришка мало дает.
Старик деньги любит, особенно серебряные рубли, звонкие, круглые, большие.
Вот и теперь надо бы побольше взять у торгового этих рублей да зарыть их в тайге, под колодиной: пригодятся… Как не пригодятся, — конечно, пригодятся: помрет, — Чочак оставит, Конго оставит, оба бедные, ничего нет у них, а он их жалеет, пуще себя жалеет, но торговый Гришка бессовестная рожа, совсем неподходящие речи толкует, волчья душа этакая, скалит зубы, да и на!
Унекан просит по сто рублей за лисицу и десять бутылок вина, а Гришка дает пять бутылок вина и по три рубля. Старик кричит, спорит:
— Больно дешевил, друг. Пошто так?
— Как хошь, не надо.
— Пошто не надо? Надо!.. Шибко хорош, бери… Пасибо толковать будешь. Бери!..
Но Гришка и слушать не хочет. Он громко засвистал песню и пошел в амбар.
— Готово али нет? — спросил он Борьку.
— Готово.
Еще громче и удалей свистя, он трусцой бежит в избу и говорит тунгусам притворно взволнованным голосом:
— Вот что, дружки… Судья скоро приедет сюда. Всех тунгусов судить будет.
Конго и Василий встали с места, так перепугались. А старый Унекан, видавший виды, спросил насмешливо:
— Какой судить? Чего мелешь?
— А вот увидишь! Плыли мы вчера, обогнали его, верхом на лошади едет. Большой начальник…
Но Унекан не унимался:
— Чего путал? Вчера нету было, сегодня есть? Врал! Какой лошадь, сроду нет.
Гришка опять вышел; тунгусы же все сразу что-то заговорили, к ним пристали бабы, зашептались и завсхлипывали ребята.