На улице было шумно и оживлённо. Мчались рысаки, шли пешеходы, причём одни из них шли торопливо, а другие неторопливо, и эта разница, очевидно, зависела от того, что первые имели некоторые дела и заботы или не имели тёплых пальто, а вторые не имели никаких дел и забот и имели не только тёплые пальто, но даже и шубы.
К одному из людей, не имевших забот, но обладавших шубой с пышным воротником, прямо под ноги к одному из таких господ, шагавшему медленно и важно, подкатились два маленькие комка лохмотьев и, вертясь перед ним, тоскливо заныли в два голоса:
— Батюшка-барин… — тянул звонкий голос девочки.
— Ваше благородие, господин… — помогал ей хриплый голос мальчика.
— Подайте убогеньким деткам…
— Копеечку на хлебец! Для праздника!.. — закончили они оба вместе.
Это были мои герои — бедные дети, мальчик — Мишка Прыщ и девочка — Катька Рябая…
(Не желая шокировать благовоспитанную публику, предлагаю переименовать героев моих в Мишеля и Катрин).
Господин шёл, а они юрко сновали у его ног, то и дело перебегая ему дорогу, и Катька, задыхаясь в волнении ожидания, полушёпотом повторяла: «Под-дайте!..», тогда как Мишка старался как можно более мешать господину идти.
И вот господин, когда они порядочно надоели ему, распахнул шубу, достал портмоне и, поднося его к своему носу, стал сопеть. Затем он вынул монету и сунул её в одну из протянутых к нему маленьких и очень грязных рук.
Два комка лохмотьев мгновенно исчезли с дороги господина в шубе и сразу очутились в нише ворот, где, прижавшись друг к другу, некоторое время молча посматривали в ту и другую сторону улицы.
— Не видал, чёрт!.. — тоном злого торжества шепнул бедный мальчик Мишка.
— Он к извозчикам пошёл, за угол… — ответила его подруга. — Сколько дал барин-то?
— Гривенник! — равнодушно сказал Мишка.
— А сколько стало?
— Семь гривен с семишником!
— Ого, уж сколько!.. А скоро домой? Холодно…
— Поспеешь! — скептически сказал Мишка. — Ты мотри, не суйся так сразу, бутáшник-то увидит — заберёт и чёлку надерёт… Вот баржа плывёт! Вали!
Баржой оказалась дама в ротонде, из чего ясно видно, что Мишка был мальчик очень злой, невоспитанный и непочтительный к старшим.
— Родимая, ба-арыня… — пел он.
— Пода-айте Христа ради!.. — тянула Катька.
— Три копейки отвалила! Эво!.. Чёртова кукла!.. — выругался Мишка и снова юркнул в нишу у ворот.
А по улице всё метались лёгкие тучки снега, и холодный ветер становился острей. Телеграфные столбы глухо гудели, визгливо скрипел снег под полозьями саней, и где-то далеко по улице рассыпался свежий и звонкий женский смех…
— Тётка-то Анфиса и сегодня будет пьяная? — спросила Катька, плотнее прижимаясь к товарищу.
— А что же! Что ей не пить-то! Будет… — солидно ответил Мишка.
Сбрасывая с крыш снег, ветер стал тихонько насвистывать какую-то святочную ариетту, и где-то завизжал дверной блок. Потом раздался дребезг стеклянной двери, и звучный голос крикнул:
— Извозчик!
— Пойдём домой! — предложила Катька.
— Ну! заскулила!.. — огрызнулся на неё солидный Мишка. — Чего дома-то?
— Тепло… — кратко пояснила она.
— Тепло!.. — передразнил её товарищ. — А как соберутся все, да плясать заставят, — хорошо? А то накачают тебя водкой, — опять рвать станет… Тоже — домой!..
И он поёжился с видом человека, который знает цену себе и твёрдо уверен в справедливости своего взгляда на дело. Катька судорожно зевнула и присела на корточки в угол ворот.
— А ты молчи себе… холодно — потерпи… Ничего!.. Мы, брат, отогреемся за милу душу… Уж я знаю! Я, брат, хочу…
Он остановился с целью заставить свою товарку проявить интерес к тому, чего он хочет. Но она, сжимаясь всё плотнее, не проявляла никакого интереса. Тогда Мишка несколько тревожно предупредил её:
— Ты смотри, не засни… обморозишься! Катюшка?!
— Нет… я ничего… — стуча зубами, ответила она.
Не будь с ней Мишки, она, может быть, и замёрзла бы; но этот опытный пострелёнок твёрдо решил всячески мешать ей сделать этот обыкновенный святочный поступок.
— Ты встань! А то так-то хуже. Стоя-то ты больше, морозу-то и труднее тебя пробрать. С большим ему не сладить… Вон лошади, — те никогда не зябнут. А человек меньше лошади… он зябнет… Встань, мол! Вот до рубля добьём — и марш!
Катька встала, вся вздрагивая мелкой дрожью.
— Уж больно… холодно… — тихонько шепнула она. Действительно, становилось всё холодней. И тучки снега понемногу превращались в густые вихристые клубы. Они крутились по улице, тут — в форме белых столбов, там — в виде длинных полос пышной ткани, осыпанной бриллиантами… Было приятно смотреть, когда такие полосы извивались над фонарями или летели мимо ярко освещённых окон магазинов. Тогда они вспыхивали массой разноцветных искр, холодных и колющих глаз своим острым блеском.
Но, хотя всё это и было красиво, оно ничуть не интересовало пару моих героев.
— Те-те!.. — сказал Мишка, высунув нос из своей норы. — Плывут! Целая куча!.. Катька, не зевай!
— Милостивые господа-а!.. — дрожащим и прерывающимся голосом заныла девочка, выкатываясь на улицу.
— Подайте бе-е… Катюшка, беги!! — взвизгнул Мишка.
— Ах вы! Я в-в-вас!.. — крикнул и зашипел высокий полицейский, вдруг появляясь на панели.
Но их уже не было. Они быстро покатились от него двумя большими лохматыми шарами и исчезли.
— Убегли, чертенята! — сказал себе под нос полицейский и, поглядев вдоль улицы, добродушно улыбнулся.
А чертенята бежали и хохотали. Катька, запутываясь в подоле своих лохмотьев, то и дело падала, восклицая:
— Осподи! Опять… — и вставая, оглядывалась назад со страхом и смехом.
— Догоняет?..
Мишка, держась за бока, хохотал во всё горло и, поминутно натыкаясь на прохожих, получал щелчки.
— Будет… ну те к чёрту!.. Ка-ак она кувыркается!.. Ах ты дурёха! Шлёп!..
Осподи! Опять шлёп! Ну уж с…смешно!..
Падения Катьки настроили его на добродушный лад.
— Не догонит теперь, айда тише! Он… ничего… хороший… Тот, тогдашний, засвистел… Я бегу — и прямо в брюхо караульнику!.. Так лбом об колотушку и треснулся…
— Я помню! Шишка… вскочила… — И Катька снова рассыпчато захохотала.
— Ну ладно! — серьёзно сказал Мишка. — Будет уж. Слушай дело…
Они шли рядом друг с другом степенной походкой людей серьёзных и озабоченных.
— Я даве тебе наврал… Барин-то двугривенный сунул… и раньше тоже врал… чтоб ты не говорила — пора домой. Сегодня день больно удачный! Знаешь, сколько насбирали? Рупь пять копеек! Много!..
— Да-а!.. — прошептала Катька. — На столько, пожалуй, целые башмаки купишь… на толчке ежели…
— Ну, башмаки! Башмаки я тебе украду… ты погоди… Я давно прицеливаюсь к одним… Погоди, стяну уж их… А ты вот что… Пойдём сейчас в трактир… понимаешь?
— Тетенька-то опять узнает, да и задаст… по-тогдашнему!.. — вдумчиво протянула Катька; но в тоне её всё-таки уже звучала нота предвкушения близости тепла.
— Задаст? Не задаст! Мы, брат, такой трактир выберем, где нас ни едина душа не знает.
— Эдак-то!.. — с надеждой шепнула Катька.
— Вот… купим перво-наперво полфунта колбасы, — восемь копеек; фунт белого хлеба, — пятачок… Это будет… тринадцать! Потом по трёхкопеечной слойке… две слойки — шесть копеек; это уж — девятнадцать! Да за чай, за пару, шесть… вышел четвертак! Эво! А остаётся…
Мишка замолчал и остановился. Катька смотрела в его лицо вопросительно и серьёзно.
— Много больно уж так-то… — робко повторила она.
— Молчи… Погоди… Ничего не много… Мало ещё. Ещё проедим восемь копеек…
Тридцать три! Вали вовсю! Теперь святки-прятки… А остаётся… ежели четвертак… то… восемь гривен… а как тридцать три… так семь гривен с лишком! Вишь сколько!