– Мир и ты обманули меня, но я сумею вам отомстить. Вы оба, лживые и лицемерные, красивые и бесстыдные, воздвигли стену между мной и сущностью. Я чувствую присутствие чего-то страшного в дыхании тайги и в твоем дыхании. И мне хочется на мгновенье остановить дыхание, биение твоего сердца, чтобы остаться наедине с тайной.
Тогда жена вырвалась из моих рук и, шатаясь, ушла за перегородку.
Было очень холодно. Целый день в воздухе ходил сердитый, сизый туман. Ночью все враждебно молчали. Я ездил в соседний улус. Выехал я поздно, и ночная суровость застала меня в дороге. Кругом обступала тайга и от нее у меня кружилась голова. Сани без подрезов то и дело раскатывались в стороны, ныряли со вздохом в ухабы, решительно поднимались вверх, снова мчались куда-то вниз, в овраг, на дно тайги, и опять летели кверху. Крутом были снег и черные стволы.
Нетронутый, чистый, нежный снег. Белое небо и белая земля. Мне казалось, будто у меня крылья и будто я и все вокруг меня несется в сумасшедшем вихре. А в сердце дрожало предчувствие свободы. Скорей бы, скорей!
На другой день я вернулся домой. И как только я переступил порог моей юрты, во мне проснулась жажда уединения. Мне страстно, до боли, захотелось быть одному. Одинокая мысль, которая навязчиво преследовала меня все время, всплыла на верх. Она была такой простой, ясной и необходимой, эта мысль: остаться наедине с тайной.
– Послушай, – пробормотал я жене: – уйди!
То, что я говорил, не имело смысла: уйти ей некуда было сейчас, но я все-таки повторял:
– Уйди, уйди!
Жена съежилась и, растерянно разведя руками, беззвучно подошла к наре и ничком легла на нее, зарывшись лицом в подушки.
Я взял ружье, отошел в другой угол. Потом дрогнула юрта и запахло порохом. А когда разошелся синий дым, я увидал, что жена лежит по-прежнему, не шевелясь, и только левая рука ее неестественно и трогательно скатилась с нары; маленькие ножонки были до ужаса беспомощны.
А на пороге дрожала светлая полоса…
Тогда я уронил ружье и подполз к наре. Ах, как это было страшно! Кто-то сзади подошел ко мне.
Откуда-то доносился глухой гул. Это двигалась на мою юрту лохматая тайга. И слышал я, как трещали сучья и хрипели стволы и страшная корявая масса ползла со всех сторон, чтобы раздавить меня.
Тревога
Кони мчались на северо-восток, в тайгу.
Якут-ямщик перестал петь, перестал щелкать языком. Мы мчались в полусне навстречу рассвету.
Было лето, но по ночам было холодно…
Куда мы мчались? Зачем?
Казалось, что когда-то мы все это видели, что все это было.
Иногда мы решались взглянуть на тайгу, на ее стиснутую пасть, или на млечный путь, медленно тающий, или на белые мертвые тени, которые подымались от поверхности озер: все леденело в нашем сердце, и нам казалось, что оно не бьется уже и без трепета мчится в бездну.
Ах, эти белые озера, на дне которых тайны! Ах, эта таежная земля, заморозившая в своих недрах первобытную кровь.
Я прислушивался к этим вещим голосам, к полувнятному шопоту пустынных веков.
Мы подвигались среди белой мглы. Копыта коней сухо стучали по хворостинам гати.
Как было сладко, жутко, тревожно. И спутница шептала мне:
– Смотри, смотри…
И я смотрел…
Что это? Колонны? Привидения? Или, быть может, это древняя песня первобытного человека вытянулась, выросла из озера, как огромный белый цветок.
Вон там чернеет, дымится юрта. Согнулась, жмется к земле. Смотрит зорким глазом вглубь тайги и ждет. Чего она ждет?
Вот мы примчались к ней; и выползли из нее старые и малые якуты, толпятся вокруг повозки, распрягают лошадей и курят трубки.
Говорят друг другу «капсе», что значит «рассказывай» – и отвечают «капсе».
Подошла дряхлая старуха с провалившимся носом и трогает наши мешки и бормочет:
– Арги агал!
Но у нас нет водки, и мы отвечаем: «арги сох».
Засмеялась гнусавая старуха и замахала рукой – зовет в юрту.
А в юрте красным огнем пышет камелек, и вокруг него съютились, сплотились ребята и якутки-подростки, все голые, пропитанные копотью, с кошачьими глазенками.
Мы достаем из мешков жареное мясо. И тянутся к нам смуглые руки. Мы раздаем куски говядины. И чмокают здесь и там жирные губы. И каждый якут уже вытащил из голенища свой тонкий, острый нож и, притиснув мясо жадными резцами, ловко отсекает куски перед самым своим носом.
А в углу угрюмо и молча сидит поселенец-татарин. У него красная борода. На коленях у него винтовка.
Белый рассвет пробился через окошко, и лег холодным пятном на земляной пол.
Быстро, быстро говорят якуты. Достали с божницы бутылку арги и распивают ее поочередно. Малые ребята уже опьянели и кривляются, и задирают кверху ноженки. А якутка-имерячка легла на землю, там, где холодное белое пятно. Лежит имерячка прямо перед нами, гримасничает, передразнивает нас.