Из хотона понесло едким запахом.
Мы вышли из юрты. Был день. Вышел и татарин, погладил корявой рукой красную бороду, посвистал и сказал по русски, в сторону, как будто не нам.
– Лошадей нету. Придется тойону вечером ехать. Подождет тойон мало-мало.
Выполз из юрты и якут-хозяин, совсем пьяный. Говорит, ухмыляясь:
– Ат сох, коней сох!
А подруга мне говорит:
– Тайги боюсь.
Взошло солнце и сразу сделалось жарко. Из тайги широкой волной шел на нас смолистый запах. Трава, молчала. Все молчало. И только напряженно звенели солнечные лучи.
И хотя было очень ярко, все-таки что-то тревожное билось у меня в груди.
А у подруги моей в глазах появились две блестящие точки, и она странно улыбалась.
Идти в тайгу?
Ну что-ж, мы пойдем. Я вот захвачу ружье, и мы пойдем побродить.
Вот мы входим в нее, и тянутся к нам жадные ветки, стараются корявыми пальцами схватить нас за. платье. И тихо охает земля, шамкает сухими листьями.
От какой-то сумасшедшей травы ползет пьяный запах и щекочет сердце.
Кто-то идет на нас из таежной глубины грузными шагами, уверенно ломится, продирается сквозь чащу.
Уж не медведь-ли.
Медведя не боюсь: у меня ружье и якутский нож. Чего-то иного боюсь я.
Куда же повернул этот большой и тяжелый, который лез на нас из глубины чащи?
Все тихо, не зашелохнет. И даже золотые пятна на стволах сосен перестали дрожать и благоговейно внимают молчанию.
И мы не можем итти дальше, ложимся на землю, боимся пошевельнуться и смотрим на небо, сквозь странную сеть ветвей.
Из внятной тишины рождаются звуки; – тысячи, тысячи маленьких шершавых звуков! Они бегут, они кишат, как муравьи; цепляются друг за друга. И от их множества, как от сложного кружева, делается дурно и страшно. Звуки бегут по моей коже, как мурашки. Я беззащитен.
Но вдруг где-то упал тяжелый сук. И сразу погасли мелкие звуки. Начался хаос больших, крепких, почти медных вздохов. Это ветер ворвался в чащу.
– Милая! – говорю я моей подруге: – я положу свою голову на твои колени…
Закатилось солнце, и сразу сделалось холодно и жутко Маленькая худая собака с седыми бровями визжала и вертелась вокруг дрожащих лошадей. Все якуты были пьяны, и казалось, самый воздух пропитан водкой. Все заволоклось сизой мглой. Какая-то птица тяжело и сонно пронеслась у нас над головами.
Мы уже сидели в телеге; ямщик-на козлах; двое парней держали лошадей, одуревших от сумерек и от криков пьяных якутов.
Вот свистнул ямщик, расступились якуты, обезумевшие кони рванулись и помчались вглубь жадной мглы.
Направо – тайга, и налево-тайга. Не мчимся ли мы над бездной, над хаосом?
И где она, эта бездна? За таежной ли стеной, в мертвой глубине бескрасочного мира, или во мне, в моей изъязвленной душе?
И чей-то голос слышался мне, огромный, густой как тайга. Как будто темно-зеленые волны колыхались, как будто иногда набегали на нас.
Как мы дрожали, согнувшись и ожидая! Ямщик молчал, покачиваясь, и казалось, что он свалится сейчас, а мы помчимся одни, пока тайга не преградит нам пути и какой-нибудь шальной сук не разорвет нам грудь.
Мы мчались безмолвно и все ждали, ждали… И вдруг раздался выстрел; будто длинная раскаленная иголка проткнула темный воздух над нашими головами.
Это просвистала пуля.
Я вспомнил почему-то рыжую бороду, и стало мне весело, и загорелось сердце.
– Ложись, – крикнул я моей подруге и толкнул ее на дно телеги, а сам вскочил, вырвал возжи из рук якута и закричал, как дикарь.
Где-то эхо зычно подхватило мой крик, и охнула тайга.
А я в радостном смятении хлестал лошадей, бешеное веселье кружилось у меня над головой, и кто-то рядом – только не человек – хохотал…
И я думал: кто это хохочет так страшно и так весело? Кто это?
На этапах
От пересыльной тюрьмы до Качуга партия шла этапом Стало весело, когда арестанты очутились за высокими тюремными па́лями и ступили на весеннюю землю. Казалось, что вокруг конвой – случайно: стоит захотеть – и выйдешь из круга солдат, пойдешь один по дороге, высоко подняв голову и бодро постукивая палкой о порыжевшую оттаявшую землю.
Мы шли впереди повозок и молодыми братскими голосами пели песню о развевающемся знамени. Товарищ Глеб сломал по дороге молодую березку и прицепил к ней красный платок, и было приятно смотреть на этот алый знак вольности.