Одежды на нем нет, и тело странно белеет во мраке, и странно вздрагивают и напрягаются ноги, когда черные люди вбивают ему в ладонь, распиная его, большой гвоздь. И каждый удар молотка отзывается в моем сердце сладостной болью. Вот уже прибита к стене правая рука, и люди жадно навалились на него, чтобы взять его левую руку, и я уже не вижу его и только чувствую, что надо бежать туда, пробиться сквозь толпу и прижаться к его теплым вздрагивающим ногам. И мучительное, и радостное томление овладевает мною, но в этот миг меня кто-то будит, и я вижу, что уже наступило утро. Дверь отворена настежь, и из нее валит в избу холодный пар. Звенят молодые крики: товарищи умываются на дворе ледяной водой.
И я иду вон из избы – разбитый и очарованный ночным кошмаром.
Теперь – при солнце – видно, что мы стоим на высоком холме, а внизу стелется в пенном тумане долина.
Скрипят телеги; ржут полудикие кони; горланят инородцы; пахнет перегоревшим навозом от солдатских костров.
Семен Семенович стоит, в сторонке, с двумя «политическими» и угощает их коньяком из оплетенной бутылки. Рыжие усы его повисли совсем не воинственно; оловянные глаза его стали влажными.
Трое суток мы в пути. Вокруг все стало по иному: земля просохла и серая мелкая пыль клубится и ест глаза; лед мы находим лить ранним утром в кадках с водой, когда умываемся; русских мужиков совсем не видно, и бурятская страна, с быками, повозками, юртами и вонючим табаком обступила нас со всех сторон.
Мы уже не идем пешком, а сидим на повозках с вещами; все мы стали черными от пыли и глубокие трещины бороздят наши лица.
Я еду на последней повозке с товарищем Глебом, и мне приятно, когда я слышу его голос. А он готовится бежать, и от возбуждения кажется необыкновенным.
На повороте дороги, у лесной опушки, когда наш конвойный подошел к другому солдату закурить трубку, товарищ Глеб соскочил с телеги. Через несколько минут конвойный вернулся, тронул меня за плечо и вопросительно ткнул пальцем на место, где сидел товарищ Глеб. Я сказал, что он пошел к офицеру покупать папиросы из походной лавки.
Подошли к этапу; ночевали; рядом со мной лежало чучело, покрытое халатом товарища Глеба, и дежурный конвойный, пересчитывая нас на ночном обходе, верил, что все арестанты на лицо.
Так прошло три дня. На четвертые сутки офицер узнал о побеге, но уже нельзя было догнать товарища Глеба.
Когда мы подошли к Качугу на Лене, над рекой висела туманная синяя завеса, и в сумраке чернел наш паузок. С огромным рулевым веслом он казался хвостатым допотопным чудовищем, которое выползло из недр земных, презрев тысячелетние запреты..
Разложили костры, расставили часовых цепью вокруг нас, а около телег и костров посадили бурят с дубинами – подневольную инородческую охрану, глубоко равнодушную к нашим мечтаниям о побеге.
Разложив барнаулки на влажной земле, мы легли в смолистом дыме костров. Влюбленные пары искали уединения, по смущенный и счастливый их шопот был внятен в ночной тишине.
Рассеялся туман над землей и звездный хоровод загорелся в небе, и по реке туман уползал прочь, вниз, по течению, и откуда-то снизу, от провалившегося во мрак берега, за синим косогором, неслись не то вздохи, не то стоны: нельзя было понять, кто это так тяжело вздыхает, но верилось, что там внизу таится большая грусть.
Завтра – думал я – поплывем мы мимо синего косогора в неизвестную даль – и что будет с теми, кого мы оставили по ту сторону горного кряжа, отделившего нас от материнской страны?
И я вспомнил о товарище Глебе, который бежит теперь через сибирскую страну на родину.
Я представил себе, как он идет упрямыми шагами все к одной цели – умереть, славя землю и звезды. На дороге перед ним тайга, но он идет напролом через нее, любя ее лохматую грудь, и она расступается перед ним и хранит его от враждебных людских взоров.
Что это такое? Что за странное бегство на встречу смерти. И откуда пришел в наш мир этот товарищ Глеб. Какие у него чудесные и таинственные глаза и как прекрасны и торжественны его жесты. И это золотое обручение с тайгой – так непонятно, и так радостно. Она, как верная любовница, прижимает к своей груди беглеца. Ее туманное дыхание – как вино; ее шорохи, шелесты и шуршанье – как колдовские чарования.