— Ну а если по каким-либо причинам забросить продовольствие не удастся, мало ли что может быть: непогода, да и не так легко будет разыскать вас в этих щелях, тогда что? — говорил Пантелеймон Алексеевич.
— Об этом даже нельзя думать. Как бы тяжело нам ни было, мы будем продолжать работу и будем жить надеждой, что там, в вершине Кинзилюка, мы будем иметь продукты, обувь, одежду. Это нужно сделать любою ценой, чтобы поддержать у товарищей веру в свои силы, иначе будет плохо.
— Ясно, — ответил Мошков. — Когда и с кем выезжать?
— Возьми Павла Назаровича, боюсь за старика — не выдержит, и еще кого-нибудь. Пойдете на двух лодках. Мало ли какие случаи бывают…
Было утро, над горами поднималось солнце. В лагере все еще спали. Но вот пришел табун и с ним тысячи комаров. Они не замедлили наброситься на спящих, и лагерь стал просыпаться. Так начался первый день того тяжелого периода, что пережила экспедиция в центральном узле Восточного Саяна.
Все, что осталось от ваших запасов, было собрано, провеяно и сложено как драгоценность. Ни комочек, ни зернышко не остались на земле без внимания. Видно было, что лабаз был разграблен давно. Все попрело, зацвело, и только мешок овса для лошадей, случайно заброшенный, сохранился между бревен. Собрано же было очень мало, только для аварийного запаса, на тот случай, если кто-нибудь заболеет. Ни обуви, ни одежды почти не осталось.
Ниже лагеря с утра застучали топоры, тесла — это долбили лодки, вытесывали набои, упруги. Я сидел за составлением докладной записки и схем. Нужно было написать и письма.
— За что же вы меня отправляете? — вдруг услышал я голос Павла Назаровича.
Я оторвался от работы и взглянул на старика. Он стоял передо мною с безнадежно опущенными руками, какой-то встревоженный.
— За ненадобностью, что ли? — продолжал он допытываться.
— Нет, Павел Назарович, только жалея тебя, — ответил я. — Ничего хорошего впереди не предвидится. Тебе трудно будет выдержать те испытания, которые ждут экспедицию. Возвращайся… Спасибо, большое спасибо, Павел Назарович, за все. — Я протянул ему руку. Но она так и повисла в воздухе.
— Уж лучше бы не брали меня сюда. Зачем мне жалость? — с горечью сказал он, и кольчики его бороды заметно задрожали. — Правда, я не молод, но еще не стар, чтобы стать бесполезным человеком, — продолжал он. — Алексей говорит: «Как я отчитываться перед комсомолом буду?» Совестно, значит. А разве во мне нет сознания? Ну подумайте, если что случится с экспедицией, люди скажут: «Зудов хитрый, вовремя убрался»… А я как раз и не хочу убираться, пусть что будет, останусь с вами, может быть, и пригожусь.
Мне стало неудобно перед Павлом Назаровичем. Своим решением я действительно глубоко задел старика.
— Ну прости, если обидел, мне казалось, что так лучше будет… Оставайся! — ответил я ему.
Такой же упрек мне пришлось выслушать и от остальных, намеченных сопровождать Мошкова.
…Отплывали они рано утром 12-го июня. Это был серый, неприветливый день. Черные тучи медленно ползли, грузно переваливаясь с хребта на хребет. Где-то на востоке, откуда надвигалась непогода, уже слышались раскаты грома. От ветра, что с утра гулял по низине, ощетинился Кизыр, и мутные волны непрерывно плескались о берег. Качаясь, шумела тайга.
Мы все собрались на реке. Две новеньких долбленки уже были готовы пуститься в далекий путь. Вьючный непромокаемый ящик с письмами, деньгами и документами наглухо прибили к лодке, все же остальные вещи были хорошо уложены и привязаны к упругам[12]. Сами же долбленки покрыли корьем на тот случай, если захлестнет волною, то вода не попадет в лодку, а скатится в реку…
На одной лодке отплывали Мошков и Околешников, на другой — Богодухов и Берестов.
— Помни, Пантелеймон Алексеевич, — сказал я Мошкову, прощаясь. — Самое многое — через восемнадцать дней мы ждем тебя в вершине Кинзилюка, как условились. Там ты и сбросишь нам продукты. Все дни до появления самолета мы будем жить надеждой… Не забывай, что экспедиция находится и будет находиться в таком районе Саяна, откуда не просто выйти… Ты видел обстановку, поэтому торопись.
— Я коммунист, — сказал он, отплывая. — Сделаем все, и вы получите продовольствие даже раньше, если будет летная погода. Разве что нас задержит река?!
— Письмо-то мое не забудь, передай старушке, — говорил, волнуясь, Павел Назарович. — Да узнай, что там с Цеппелином, не заездили ли его сорванцы? Передай деду Степану, пусть близко не подпускает их к жеребцу. Ай и дети, сам, глядишь, от земли вершок, голопузый, слова картавит, а уж на коня лезет…