Наконец наступило и оледенение Восточного Саяна. Многочисленные хребты и отроги, образовавшиеся в результате тектонических явлений и морозного выветривания, покрылись мощными льдами. Они-то и оставили неизгладимый след в современном рельефе этих гор. Сползая с хребтов, ледники превращали многие ущелья в корытообразные долины — троги, на склонах гольцов образовали обширные цирки, а самим горам придали резко альпийскую форму. Курчавые скалы, что часто встречались на нашем пути, пороги, высоченные водопады, многочисленные озера, украшающие мрачные цирки, — словом, все то, что делает Восточный Саян живописнейшей горной страной Сибири, есть следы действия ледников. Им-то Саяны в большей мере и обязаны своей недоступностью.
Таково геологическое прошлое гор[8].
До наших дней еще сохранились в центральной части совсем незначительные остатки саянских ледников. Мало осталось и базальтового покрова. Он сохранился на немногочисленных горах, характерных своими плоскими — столовыми — вершинами и хорошо выделяющихся среди скалистых и малодоступных гольцов.
Находясь в центральной части Саяна, мы не раз слышали подземные толчки, бывают там и довольно значительные землетрясения — это все отголоски тектонических явлений. Солнце же, ветер и вода продолжают разрушать более мягкие породы, придавая хребтам еще более заостренное очертание.
Вершину белка мы покинули в пять часов. Солнце, миновав зенит, скатывалось к горизонту. Быстро таял снег, и по лощинам все громче, все задорнее пели мутные ручьи. Легкий, еле уловимый ветерок нет-нет да и налетал с востока, окатывая нас холодной струей.
Когда мы шли по тайге, мягкие весенние сумерки уже спустились в котловину. Чистый воздух был насыщен запахом разнеженной солнцем кедровой хвои. Сквозь него можно было уловить и аромат весенних цветов. Как хорошо бывает в лесу в такие ночи, как легко дышится! Идешь и не знаешь усталости, а уснешь — долго не пробудишься, такова весна в Саянах.
Когда до слуха долетел шум Кизыра, было совсем темно. Звездное небо, бросая бледный свет, помогало нам пробираться сквозь чащу. Мы шли молча, стараясь не нарушать общего покоя. Но вот из глубины окружающего нас леса послышалось пронзительное ржание. Ему ответило протяжное эхо, и снова все смолкло. Лагерь был недалеко. Скоро в темноте блеснул огонек. Мы ускорили шаг.
На стоянке все спали, догорал костер, было тихо, и только река, взбудораженная вешней водою, плескалась в крутых берегах. Под кедром, среди еще неубранной после ужина посуды, сидел повар Алексей. Склонившись над кухонным ящиком, он читал то самое письмо, которое принес ему Мошков. Черня прибежал раньше нас в лагерь и сидел против Алексея, поджав задние лапы. В позе собаки было столько сочувствия и внимания, что мы невольно задержались, чтобы не помешать им своим появлением. Никто не знал содержания письма, и, глядя на Черню, казалось, что только он один проник в его тайну, уж очень участливо наблюдал он за Алексеем. А тот все читал и улыбался, потом поднял голову и долго смотрел на собаку. Наконец Черня шагнул вперед, и Алексей обнял его.
— Иди сюда, — подтаскивая Черню ближе, говорил он, — я все расскажу тебе.
Он развернул письмо, но вдруг увидел нас и сейчас же вскочил.
— С Пантелеймоном Алексеевичем плохо… — сказал он, обращаясь к нам.
Из темноты показался Мошков. Он до того исхудал и измучился, что приходилось удивляться, как после стольких бессонных ночей он еще мог двигаться.
Мошков не поздоровался, ни о чем не спросил и ни слова не сказал о болезни. Подброшенные в костер дрова осветили стоянку. Я молча разбинтовал его больную руку. Большой палец совсем почернел, вздулись вены, и опухоль на руке дошла до локтя. Я окончательно решил, что у Пантелеймона Алексеевича гангрена. Для меня было ясно, что при гангрене операция неизбежна, иначе болезнь закончится трагической развязкой. Но как ее делать, не зная самых элементарных правил хирургии, не зная анатомии руки? Можно представить, сколько мыслей, самых невероятных, пролетело в голове, пока я осматривал руку!