И ветер, нежно вея,
тихонько шелестел:
«Нигде, нигде вернее –
тебе оно в удел».
Я шел по сонной ниве,
не сведав у ручья,
кто был из нас счастливей,
кому – судьбина чья.
Но шел я не печальный,
узнав, припомнив вдруг
кристальный взор и дальний
приветный сердца стук.
Я знал, я знал – у бога, –
к тебе моя дорога!
1913
«Закат онемелый трепещет…»
Закат онемелый трепещет,
и сбывшийся день беспокоен.
Там стрелы последние мещет
израненный воин.
Эфир опустелый недвижен
и внемлет безмолвью…
Там окна столпившихся хижин
покрыты кровью.
А ночь от восточного склона
недвижными машет крылами:
дыхание темного лона
над нами.
1913
«Какие спокойные дремлют…»
Какие спокойные дремлют
мечты – в запредельном краю!
Весенние хлады объемлют
почившую душу мою.
Приходят на это кладбище,
звеня бубенцами, стада,
и птица в кустарнике свищет,
и в небе – пылает звезда.
Но сердце – не хочет возврата,
и сердцу – зачем этот лес:
единственна ты лишь, утрата
мечтой отошедших небес.
Какие суровые грани
поставил кругом небосвод!
Когда же, волнуясь, воспрянет
и ринется время вперед, –
и эти зеркальные дуги,
и давние все времена
поднимут почившие други
взыгравшею мощью зерна.
1913
«Листья липовых скверов по-прежнему свежи…»
З. Б.
Листья липовых скверов по-прежнему свежи,
и безмолвно опять бытие,
но закинуты в небо прозрачные мрежи,
в небе – бедное сердце мое.
Ах, бывалое небо яснее и ближе,
и бесценнее день ото дня!
Ты далеко в проклятом, безумном Париже
навсегда забываешь меня.
Значит, сердце напрасно сияло и билось,
значит, было давно суждено,
чтобы ты от меня далеко затворилась
в пансионе madame Robino?
Эти дни, они также останутся близки,
все, что будет, предстанет – как сон,
лишь на сердце моем, на глухом обелиске,
врежет числа давнишних времен.
1912
Терцины другу
Борису Пастернаку
Мы пьем скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.
Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова.
Но прошумит воскреснувшая весь,
слив голоса в зазеленевшем кличе,
и здесь она, бессмертная поднесь –
Вернувшаяся в долы Беатриче!
И радости смиренной и простой
мы слышим отзвуки в старинной притче.
Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,
Да радостно твое пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно –
стиху довлеет царское убранство.
Режь злых цепей томящее звено,
спадет, спадет гремучая окова!
Мы пьем скорбей и горести вино
И у небес не требуем иного.
1913
«В сини четырехугольника…»
В сини четырехугольника
низкого окна
медленным зрачком невольника
ты отражена.
Только вечер тьмою стискивал
воды, луг и лес;
он всегда тебя отыскивал
на краю небес.
И тотчас небесной благостью
в полусонный склеп
ущедряла легкой радостью
цепи, воду, хлеб.
День пройдет, и вечер кончится,
смолкнет давний стук,
тихая сойдет помощница
в тесный земный круг.
В сини четырехугольника
низкого окна
мертвые зрачки невольника
напоит она.
1913
Фантасмагория
Н. С. Гончаровой
Летаргией бульварного вальса
усыпленные лица подернув,
в электрическом небе качался
повернувшийся солнечный жернов;
покивали, грустя, манекены
головами на тайные стражи;
опрокинулись тучами стены,
звезды стали, стеная, в витражи;
над тоскующей каменной плотью,
простремглавив земное круженье,
магистралью на бесповоротье
облаками гремело забвенье;
под бичами крепчающей стужи
коченел бледный знак Фаренгейта,
и безумную песенку ту же
выводила полночная флейта.
1913
Зор
1914