Стоит немножко остановиться на биографических неприятностях молодого Баратынского. История их дает кое-что для понимания его социальной природы и путей развития его поэзии. Как известно, Баратынский шестнадцати лет был исключен из пажеского корпуса без права поступления на государственную службу, разве если пожелает на военную рядовым. Кара эта была наказанием за кражу со взломом, совершенную им совместно с двумя товарищами у отца одного из них. Преступление, по буржуазной морали, было довольно серьезное. В любом буржуазном государстве Баратынский не избежал бы исправительного заведения для малолетних. Но в крепостническом обществе к преступлению молодого дворянина против чужой собственности отношение было гораздо снисходительней. В семье к проступку отнеслись как к шалости, а к наказанию как к незаслуженному бедствию, и только еще более приласкали обожаемого мальчика. Наказание исходило лично от Александра I, и дворянское общественное мнение отнеслось к нему как к непонятной жестокости впавшего в мистицизм царя. Таково же было отношение и самого Баратынского: в стихах его при многочисленных жалобах на судьбу и на «оковы» совершенно отсутствуют мотивы раскаяния, – они появляются только в полуофициальном письме к Жуковскому, в котором он просил последнего умолить царя в его пользу.
Д. Благой (в статье «Баратынский» в Литературной Энциклопедии) рассматривает постигшее Баратынского наказание как момент деклассирующий и строит на этом концепцию Баратынского как поэта деклассированного дворянства. Такая точка зрения не оправдывается ни характером поэзии Баратынского, ни историей его наказания. Наказание не лишило его ни имущественной базы, ни отношения класса к нему как к целиком своему. Правда, если бы Баратынский не пожелал поступить на службу рядовым, некоторое чисто формальное деклассирование имело бы место: неслужащий дворянин лишался некоторых существенных сословных привилегий (например права участия в дворянских выборах). Но этой чисто формальной опасности Баратынский избежал поступлением на службу. А службу эту отнюдь не следует представлять себе по образцу солдатчины Полежаева. Полежаев был классово-чуждый элемент и политический враг, и ему пришлось изведать все ужасы аракчеевско-николаевской казармы. Баратынский был свой, в классовом смысле ничем не запятнанный, и вне строя (в самом узком смысле) его солдатская жизнь мало отличалась от офицерской. Но ни социального унижения ни реальных страданий солдатчина ему не несла. Со своим командиром полка он был на ты и жил у него на квартире. У самого командира корпуса, известного сатрапа Финляндии (а впоследствии Москвы) Закревского, он был желанным и частым гостем. Любопытно даже сравнить положение солдата Баратынского у Закревского с положением Пушкина у Воронцовых: для царских вельмож этот «нашаливший» паж был более бесспорно свой, чем знаменитый поэт со всем его шестисотлетним дворянством.
Годы личных испытаний Баратынского (и первые два-три года после) были также годами его наибольшей популярности как поэта, единственным временем, когда стихи его звучали для сравнительно большой и господствующей аудитории, единственным временем, когда он имел публику, а не только узкий круг друзей. Как поэт, читаемый читателем и современный себе, Баратынский почти целиком заключен в его первых двух книгах «Эда» и «Пиры» (1826) и «Стихотворения» (1827). И если понимать историю литературы как историю того, что в свое время читалось, Баратынский принадлежит ей почти исключительно как поэт этих до-декабрьских лет, «певец пиров и грусти томной». Молодого Баратынского можно определить как последнего из арзамасцев. От поэтов-декабристов и близких к декабризму, в том числе и от Пушкина, он отличается чисто «индивидуальным», «эгоистическим» характером своей поэзии (об употреблении этих терминов Баратынским см. ниже), чуждающимся всяких общественных, «гражданских», мотивов. Но отличается он и от поэтов консервативного лагеря, Жуковского и Козлова, отсутствием религиозных мотивов, отсутствием интереса к «очарованному там». Это одновременное отсутствие и общественных и религиозных мотивов сближает его с Дельвигом, поэтом, к которому он лично был более всего близок в эти годы. Но от «грека духом» и «родом германца» Дельвига он отличается строго «французским» характером своей литературной культуры и поэтического стиля. Сам Дельвиг писал Пушкину о том, что Баратынский всосал с молоком матери правила французской школы, и в их кругу за ним утвердилась кличка «маркиза».