I
За чайным столиком, весной,
Под липками, часу в десятом,
Сидел помещик столбовой,
Покрытый стеганым халатом.
Он кушал молча, не спеша;
Курил, поглядывал беспечно…
И наслаждалась бесконечно
Его дворянская душа.
На голове его курчавой
Торчит ермолка; пес лягавой,
Угрюмый старец, под столом
Сидит и жмурится. Кругом
Всё тихо… Сохнет воздух… Жгучий
Почуя жар, перепела
Кричат… Ползет обоз скрипучий
По длинной улице села…
II
Помещик этот благородный,
Степенный, мирный семьянин,
Притом хозяин превосходный,
Был настоящий славянин.
Он с детства не носил подтяжек;
Любил простор, любил покой
И лень; но странен был покрой
Его затейливых фуражек.
Любил он жирные блины,
Боялся чёрта да жены;
Любил он, скушав пять арбузов,
Ругнуть и немцев и французов.
Читал лишь изредка, с трудом,
Служил в архиве казначейства,
И был, как следует, отцом
Необозримого семейства.
III
Он отдыхал. Его жена
Отправилась на богомолье…
Известно: в наши времена
Супругу без жены — раздолье.
И думал он: «В деревне рай!
Погода нынче — просто чудо!
А между тем зайти не худо
В конюшню да в сенной сарай».
Помещик подошел к калитке.
Через дорожку, в серой свитке,
В платочке красном набочо́к,
Шла девка с кузовом в лесок…
Как человек давно женатый,
Слегка прищелкнув языком,
С улыбкой мирно-плутоватой
Он погрозил ей кулаком.
IV
Потом с задумчивым вниманьем
Смотрел — как боров о забор
С эгоистическим стараньем,
Зажмурив глазки, спину тер…
Потом, коротенькие ручки
Сложив умильно на брюшке,
Помещик подошел к реке…
На волны сонные, на тучки,
На небо синее взглянул,
Весьма чувствительно вздохнул —
И, палку вынув из забора,
Стал в воду посылать Трезора…
Меж тем с каким-то мужиком
Он побеседовал приветно
О том, что просто с каждым днем
Мы развиваемся заметно.
V
Потом он с бабой поболтал…
(До баб он был немножко падок.)
Зашел в конюшню, посвистал
И хлебцем покормил лошадок…
Увидел в поле двух коров
Чужих… разгневался немало;
Велел во что́ бы то ни стало
Сыскать ослушных мужиков.
Красноречиво, важно, долго
Им толковал о чувстве долга,
Потом побил их — но слегка…
Легка боярская рука…
Пришел в ужасное волненье,
Клялся, что будущей зимой
Всё с молотка продаст именье, —
И медленно пошел домой.
VI
В саду ему попались дети,
Кричат: «Папа́! готов обед…»
«Меня погубят дети эти, —
Он запищал, — во цвете лет!
Адам Адамыч! Вам не стыдно?
Как вы балуете детей!
Помилуйте! Да что́ вы?» Сей
Адам Адамыч, очевидно*,
Был иностранный человек…
Но для того ли целый век
Он изучал Санхоньятона*,
Зубрил «Республику» Платона
И тиснул длинную статью
О божествах самофракийских,
Чтоб жизнь убогую свою
Влачить среди дворян российских?
VII
Он из себя был худ и мал;
Любил почтительные жесты —
И в переписке состоял
С родителем своей невесты.
Он был с чувствительной душой
Рожден; и в старческие годы
При зрелище красот природы
Вздыхал, качая головой.
Но плохо шли его делишки,
Носил он черные манишки,
Короткий безобразный фрак,
Исподтишка курил табак…
Он улыбался принужденно,
Когда начнут хвалить детей,
И кашлял, кланяясь смиренно,
При виде барынь и гостей.
VIII
Но бог с ним! Тихими шагами
Вернулся под родимый кров
Помещик… Он моргал глазами,
Он был и гневен и суров.
Вошел он в сени молчаливо,
И лани вспуганной быстрей
Вскочил оборванный лакей
Подобострастно-торопливо.
Мной воспеваемый предмет
Стремится важно в кабинет.
Мамзель-француженка в гостиной,
С улыбочкой, с ужимкой чинной
Пред ним присела… Посмотрел
Он на нее лукаво — кошкой…
Подумал: «Эдакий пострел!»
И деликатно шаркнул ножкой.
IX
И гнев исчез его, как пар,
Как пыль, как женские страданья,
Как дым, как юношеский жар,
Как радость первого свиданья.
Исчез! Сменила тишина
Порывы дум степных и рьяных…
И на щеках его румяных
Улыбка прежняя видна.
Я мог бы, пользуясь свободой
Рассказа, с морем и с природой
Сравнить героя моего,
Но мне теперь не до того…
Пора вперед! Читатель милый,
Ваш незатейливый поэт
Намерен описать унылый.
Славяно-русский кабинет.
X
Все стены на манер беседки
Расписаны. Под потолком
Висят запачканные клетки:
Одна с симбирским соловьем,
С чижами две. Вот — стол огромный
На толстых ножках; по стенам
Изображенья сочных дам
С улыбкой сладостной и томной
И с подписью: «La Charité,
La Nuit, le Jour, la Vanité…»[6]
На полке чучело кукушки,
На креслах шитые подушки,
Сундук окованный в угле,
На зеркале слой липкой пыли,
Тарелка с дыней на столе
И под окошком три бутыли.
XI
Вот — кипы пестрые бумаг,
Записок, счетов, приказаний
И рапортов… Я сам не враг
Степных присылок — и посланий.
А вот и ширмы… наконец,
Вот шкаф просторный, шишковатый…
На нем безносый, бородатый
Белеет гипсовый мудрец.
Увы! Бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан —
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!
XII
Помещик мой достойно, важно,
Глубокомысленно курил…
Курил… и вдруг зевнул протяжно,
Привстал и хрипло возопил:
«Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»
Явился Васька. «Тарантас
Вели мне заложить». — «Сейчас».
«А. что? починена коляска?»
«Починена-с». — «Починена?..
Нет — лучше тарантас». — «Жена, —
Подумал он, — вернется к ночи,
Рассердится… Но нету мочи,
Как дома скучно. Еду — да!
Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель,
Угодно ль вам узнать, куда
Спешит почтенный мой приятель?
XIII
Так знайте ж! от его села
Верстах в пятнадцати, не боле,
Под самым городом жила
Помещица — в тепле да в холе,
Вдова. Таких немного вдов.
Ее супруг, корнет гусарский,
[Соскучившись на службе царской]
Завел охоту, рысаков,
Друзей, собак… Обеды, балы
Давал, выписывал журналы…
И разорился б, наконец,
Мой тороватый молодец,
Да в цвете лет погиб на «садке»[7],
Слетев торжественно с седла,
И в исступленном беспорядке
Оставил все свои дела.
XIV
С его-то вдовушкой любезной
Помещик был весьма знаком.
Ее сравнил остряк уездный
С свежепросольным огурцом.
Теперь ей — что ж! о том ни слова —
Лет по́д сорок… но как она
Еще свежа, полна, пышна
И не по-нашему здорова!
Какие плечи! Что за стан!
А груди — целый океан![8]
Румянец яркий, русый волос,
Немножко резкий, звонкий голос,
Победоносный, светлый взор —
Всё в ней дышало дивной силой…
Такая барыня — не вздор
В наш век болезненный и хилый!
XV
Не вздор! И был ей свыше дан
Великий дар: пленять соседей,
От образованных дворян
До «степняков» и до «медведей».
Она была ловка, хитра,
И только с виду добродушна…
Но восхитительно радушна
С гостями — нынче, как вчера.
Пред ней весь дом дрожал. Не мало
Она любила власть. Бывало,
Ей покорялся сам корнет…
И дочь ее в семнадцать лет
Ходила с четырьмя косами
И в панталончиках. Не раз
Своими белыми руками
Она наказывала вас,
XVI
О безответные творенья,
Служанки барышень и бар,
.
.
О вы, которым два целковых
Дается в год на башмаки,
И вы, небритые полки
Угрюмых, медленных дворовых!
Зато на двести верст кругом
Она гремела… с ней знаком
Был губернатор… кавалеры
Ее хвалили за манеры
Столичные, за голосок
(Она подчас певала «Тройку»)*,
За беспощадный язычок
И за прекрасную настойку.
XVII
Притом любезная вдова
Владела языком французским,
Хоть иностранные слова
У ней звучали чем-то русским.
Во дни рождений, именин
К ней дружно гости наезжали
И заживались и вкушали
От разных мяс и разных вин.
Когда ж являлась до жаркого
Бутылка теплого донского —
Все гости, кроме дев и дам,
Приподнимались по чинам
И кланялись хозяйке, — хором
«Всего… всего» желали ей…
А дети вместе с гувернером
Шли к ручке маменьки своей.
XVIII
А по зимам она давала
Большие балы… Господа!
Хотите вы картиной бала
Заняться? Отвечаю: да,
За вас. Во времена былые,
Когда среди родных полей
Я цвел — и нравились моей
Душе красавицы степные,
Я, каюсь, — я скитался сам
По вечерам да по балам,
Завитый, в радужном жилете,
И барышень «имел в предмете».
И память верная моя