Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
— Она здесь? — неожиданно спросила меня моя спутница.
— Кто — она?
— Эта… твоя.
— Зачем ты меня это спрашиваешь?
— Вдруг вы будете с ней встречаться.
— Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом — это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
— Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
— Да так просто.
— Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
— Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
— Зайдем. И мне нужно кое-что.
В магазине она спросила:
— У вас есть маленькие кружевные зонтики?
Я побледнел.
— Милая… зачем? Они так неудобны… лучше большой.
— Большой — что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках… не те, выше, еще выше.
Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов… А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
Modes et robes[26]
Девушка отошла от изгороди и — умерла.
Мальчик с затекшим глазом
Критиков мне приходилось встречать с самого детства.
Будучи семилетним мальчиком, я однажды прыгал по двору, подбрасывая в то же время камушек и стараясь после каждого прыжка снова поймать его. Тогда это доставляло мне громадное удовольствие, которое теперь я бы уже не пережил, пытаясь повторить это, — потому что сделался я человеком взрослым, тяжелым и пресыщенным подобными удовольствиями.
Прыгая таким образом, заметил я мальчишку с синяком под глазом, приблизившегося ко мне и очень заинтересованного моими телодвижениями.
Это был типичный критик.
— Вот-то дурак! — сказал он, неодобрительно щуря затекший глаз.
— Почему дурак?
— Да это ж легко. Это всякий сделает.
— А как надо?
— Ты попробуй так: закрой глаза, подпрыгни, подбрось камень высоко-высоко, да и поймай его. Вот это будет штука!
Мне. очень хотелось заслужить одобрение мальчишки с затекшим глазом. Очевидно, это был понимающий человек, хорошо знакомый с подпрыгиванием и подбрасыванием камней, а я был начинающий дилетант, новичок.
Я сделал все по указаниям критика: зажмурил глаза, подпрыгнул, метнул высоко камень и сейчас же услышал звон разбитого стекла и чей-то болезненный крик.
Сначала меня отколотила проходившая мимо кухарка, в голову которой попал камень, разбивший до того в своем полете оконное стекло; потом колотил меня квартирант, окно которого пострадало от камня, а потом я перешел в руки случайно проходившего по двору человека, равнодушного к моему поступку, но поставившего, вероятно, целью доставлять себе время от времени дешевое невинное удовольствие: избивать подвернувшихся под руку детей.
Мальчишка с затекшим глазом терпеливо перенес побои, которые выпали на мою долю.
Когда все ушли, я размазал по лицу слезы и сказал ему с упреком:
— Видишь! Вот тебе — и попробовал.
— И дурак.
— Да почему же дурак? Ты ведь сам сказал.
— Молчи, сволочь…
Он ударил меня грязным кулаком по шее и, переваливаясь, ушел, с невыносимо наглым видом.
С тех пор я этого мальчика не видел. Куда он ушел? Бог весть. В какой газете он сейчас сотрудничает? Совершенно неизвестно. И тем не менее я его встречаю…
Первую книгу моих рассказов критика встретила с некоторым интересом и отметила появление ее целым рядом статей.
Запомнились мне несколько статей…
1) Над русской литературой весит какое-то заклятие… В России не может быть настоящего жизнерадостного смеха, он всегда переходит в злую, брызжущую бешенством обличения сатиру; таковы все рассказы писателя, которому посвящается эта статья. Все время из каждой строки глядит на вас искаженное мучительной гримасой боли и ужаса лицо автора. Это не Марк Твен, и даже не Джером. Это скорбная гримаса Чехова.