Ольга поднесла питье к его пересохшим губам. Раненый жадно пил частыми глотками, а она плечом поддерживала грузное тело. Только он напился, чей-то осипший от боли и жара голос тоже попросил пить.
Потом кто-то умоляющим голосом попросил сменить повязку, кому-то надо было поправить подушку, кого-то надо было укрыть — вокруг Ольги и Данилы кипел страдающий, истекающий кровью мир. Молодая женщина ходила от постели к постели, будто она была милосердным другом и сестрой всех этих окровавленных в бою людей.
Всю ночь Ольга проходила между ранеными. Данила все спал тяжким сном, плотно смежив веки. Ольга припадала головой к нему на грудь, слушала горячий стук его сердца, но, едва кто вскрикнет, отходила от своего единственного и шла облегчать боль неизвестному человеку. Наконец, присев на скамью, она заснула.
Ее разбудил стук. Железная рама слюдяной оконницы распахнулась от ветра и стучала о стену. Солнечный, погожий рассвет заглядывал в комнату. Данила лежал на боку и смотрел на Ольгу сияюще-испуганными глазами, словно не веря, что видит ее наяву.
«Все бо помнят, егда Московское государство разорене бысть, и грады, и веси, и церкови огню и мечу преданы быша, и всяки душа от мала до велика истреблена быша, и Московское государство и грады обладаемы быша от поляков и литвы и от немец, прочие же грады от русских воров разоряемы бяше, и Московскому государству не бысть ниоткуда помощи… и во время разорения Московскому государству обитель его немалая подпора и поможение бысть… и пристанище князем и боярам и всякого чину людям…»
«…ина же и своима очима видехом…»
Ольга быстрым шагом шла к келарю Симону Азарьину. Монах-лекарь, старец Фома, приказал ей принести от келаря книгу-лечебник, чтобы узнать способ приготовления некоей мази.
Прошло несколько дней после ранения Данилы. Раны его начали затягиваться, но он настойчиво требовал «вызволить» его скорее, — он слышал, как перестреливались крепостные и польские пушки, и хотел быть на стенах.
Только взбежала Ольга на крыльцо келарской кельи, как Осип грубо дернул ее за душегрею.
— Вот она, жена моя богоданная!.. Уж буде, буде, женушка, от мужа хоронитися… Сказывай, где шастала?
Ольга смотрела на него странным взглядом, словно только что пришла в себя, — за эти дни она совершенно забыла о нем.
— Где была, лукавая? — и Осип злобно стиснул ее пальцы.
Ольга вырвала руку и, будто внове узнавая, оглядела грязные кудри Осипа с запутавшимися в них соринками и соломинками, на его недавно щегольской, а теперь вымазанный землей и дегтем кафтан.
Женщина вспомнила что-то, и злым румянцем вспыхнуло ее лицо.
— А где ты был? Когда утресь зачалось стреляние, небось вмиг под телегу полез…
— Да не ори ты, баба!
— Ха… ха… А вечор-от кто в погреб пополз… не ты ли? Пусть-ко, мол, люди да и брат родной своею кровушкой нас всех заслоняют… трусу бы токмо свой живот сохранить…
— Цыц, подлая!.. — Осип немытой ладонью хотел было зажать Ольге рот, но женщина с силой отбросила его руку.
— Пусти, постылой!
И, как жар-птица, вырвавшаяся на волю, мелькнула желтой душегреей и скрылась за дверью келарской кельи.
Осип вспомнил, что за эту теплую душегрею он дорого заплатил в Москве на Китайгородском торгу, — ничего не жалел для этой чернобровой…
А Ольга уже рассказывала Симону Азарьину, с каким поручением она пришла к нему от лекаря.
— Ищите и обрящете… — сказал келарь, — найдем, найдем тебе сию книжицу для врачевания заслонников наших.
Бегло взглянув на вишневые пятна румянца на щеках Ольги и ее горящие глаза, келарь испытующе спросил:
— Сама-то во здравии ли еси?
— Здорова, отче, — застыдилась вдруг Ольга.
По монашеской привычке всех исповедовать, келарь, перебирая книги в большой «шкапе», продолжал свои расспросы:
— Пошто ж дышишь таково тяжко, раба божия? Али кто ближник твой по плоти от раны страждет? О ком докука твоя?
— О Даниле Селевине, — потупясь, ответила Ольга.
— То ж служка наш монастырский… Аль свойственник он тебе?
Не осмелясь солгать иноку, Ольга рассказала, как сложилась сейчас ее жизнь.
— Грешно перед богом-вседержителем глаголешь, раба божия, — сказал келарь, и его темно-серые глаза строго сузились. — Что господь соединил, человек да не разлучает. А ты, жена, отгони беса сластолюбивого, ино загубишь душу, и отринет тя господь, и не будет душе твоей поминовенья, ни телу погребенья…