— Чую, уморился ты… — застенчиво прервала его Ольга, чувствуя на себе его налитую силой руку, — поди, день-то деньской стылую землю копавши…
Данила поделился с ней досадой и беспокойством: сегодня прорыли «слух» на четыре сажени в глубину и на восемь сажен в длину — и опять все напрасно: ни звука не отдает немая, таящая беду земля… Все ладони истерли в кровь — и без толку. Угроза всеобщей смерти от взрыва и огня все еще висит над головами защитников… Выйди бы царевна-инока да начни проклинать народ, — выпали бы лопаты из рук измученных людей и страх схватил бы их за сердце злее ястреба!
— Спасибо тебе, Ольгунюшка… лишнюю беду от нас, заслонников, отвела! Да и сама-то ты тоже заслонница осадная!
Она гордо вспыхнула и только сейчас ясно поняла, какие думы роились в ней, когда она, томясь и робея, глядела на черный гнев и кипенье злосчастной Ксении Годуновой.
— Ой, Данилушко, до сей поры я греха страшилася, на чернецов да черниц глядючи… И на царевну-иноку також глядела, припадала перед нею, — ой, мол, блаженна ты, безгрешна… А она-то народ клянет, смерть страшную на всех нас накликает, и под схимой грех в ней кипит, как смола… А мы, черной народ, честну душу перед богом блюдем, греха боимся, себя не жалеем, себе муки творим, да и ближников наших, что сердцу милы, мучаем…
Ольга шептала все жарче, а сама, будто обоих мчали вихревые кони, крепче жалась к Даниле легким телом.
Ольге казалось, что воля, которой у нее в жизни никогда не было, принеслась к ней, нахлынула, как вешнее половодье. Она пила эту волю большими глотками, и горячее удушье сжимало грудь.
— Сердце горит, к милому рвется, а мы от милого око отвращаем…
— Да ты вся огнем пышешь, лапушка моя, свет мой… Айда-кось в тепло, ино не застудилась бы ты… — шептал Данило, вводя Ольгу в душный полумрак стрелецкой избы.
Троицкие стрельцы спали вповалку по лавкам и на полу, обнявшись с женами.
Перед божницей теплилась висячая лампада, огонек чадил и качался, готовый потухнуть от нестерпимой духоты.
Но ни Данила, ни Ольга ничего этого не заметили.
Ветер воли, казалось, все еще гулял вокруг Ольгиной головы, в ушах пел голос Данилы, а глаза, как солнцем, любовались его золотыми волосами.
Вдруг Ольга увидела, что его волосы засияли у ней на коленях, — и сладко ужаснулась этому.
— Ой, что ты, что ты, друже ты мой любый?! То мне должно тебе в ноженьки падать, ой, вставай, вставай, свет ты мой желанной…
Данила поднялся, и оба сжали друг друга в крепком радостном объятии.
За окном осадная ночь, сорок первая по счету, беспокойно стонала ветром и перекликами часовых…
…Как ни рано поднялась поутру Ольга, несколько стрелецких жен и подружек выследили ее и принялись стыдить:
— Ай, смехота! Ай, срамота!.. Добро бы девка была, а то при живом муже да к его же брату ушла. Где у тебя стыд-то, баба бессовестная?
Пока они галдели, Ольга собралась с духом. Лицо у ней еще пылало, и слезы обиды стояли в глазах, но вчерашние мысли, гневные и совестливые, опять вернулись к ней — и она заговорила все более крепнущим голосом:
— Сило́м меня замуж выдали, а я сама была без воли, без разума. Оська Селевин — насильник, а не муж мне!
— Да ведь не венчана ты с Данилкой-то, стыдоба твоей голове! А грех-то, грех-то!
— То не по воле нашей, а по горькой доле — аль не разумеете? А вы-то с мужиками все венчанные живете? Пошто же меня покорами измываете?.. А что до греха, так перед Данилой я пуще всех грешна — сколь дней я его горем-отравой поила? И неужто ноне отвергнусь от него, посмехов ваших испугаюся? Не будет того, хоть бы мне смертию грозили, слышьте вы? Мне без Данилы жить не можно!.. А перед богом-господом грех мой замолю, слезьми изольюся…
— Эко, осмелела! Гляди, смертью не хвались — в ад пойдешь, душа прелюбодейна, в ад, на муки вечные!
Ольга вздрогнула, ужас стиснул ей сердце.
— Господи-батюшко, приму и муки адовы, коли так!
И такое отчаяние сверкнуло в глазах Ольги, что обличительницы на время отступили от нее.
О том, как докучали ей злые женские языки, Ольга ни разу не обмолвилась Даниле. Нередко он находил ее в Успенском соборе. Она стояла на коленях, на ледяном каменном полу, и невидящими, полными слез глазами смотрела на черные пятна грозных святых ликов в позолоченных окладах.
Данила поднимал ее и уводил с собой.
— Ольгунюшка, свет мой, пошто так изводишься?
Она жалась к нему и шептала:
— О здравии твоем молилася, Данилушко.
— Да здоров я, голубушка, ей-ей, здоров, бог с тобой!