— Мертвому вскрёсу не будет, — сказал Митрошка.
— Коль помер — богов, а коли жив — то наш, — решил Афонька. — Мертвому помины, живому именины. Айда, ребята, народушко выручать!
Встретились им стрельцы из сильно потрепанных сотен Данилы Селевина и Ивана Суеты.
— Эй, сотники! Куды народ ведете?
— За народом же! — пророкотал Иван Суета. — За помощничками идем.
— И мы с вами!
По дороге и еще кое-кто пристали к шествию. Данила оглянулся, тихонько усмехнувшись в золотые усы. Мыслимо ли было подобное дело два месяца назад?.. О колодниках под Каличьей башней, конечно, многие знали, жалели несчастных, но никто, и он сам, Данила Селевин, не посмел бы нарушить монастырский запрет: «грешникам» и ослушникам «самим богом положено» каяться и томиться, пока не пройдут назначенные им сроки… А ныне никому в голову не пришло усомниться насчет «греха» и запрета — погордел, расправил спину народ.
«Был пуганой, стал вздыманой народ», — повторил про себя Данила любимую мысль Федора Шилова.
Игнашка-просвирник звонко ударил кулаком в железную ржавую дверь.
В решетчатом оконце показалась волосатая опухшая рожа монастырского тюремщика Диомида — и скрылась.
— Наляжем плечиками, братие, — спокойно пробасил Иван Суета.
— А ну-кося! — промолвил Данила Селевин, и оба налегли на тюремную дверь.
Десятки кулаков вышибли двери в подземелье. Через несколько минут всех колодников вывели и вынесли на свет. Их оказалось сорок два человека. Обросшие волосищами, покрытые промозглыми лохмотьями, живые скелеты с землисто-серыми лицами, они почти лежали на руках, плечах и спинах своих освободителей. Полубезумными взглядами, как сквозь сон, который вот-вот прервется, озирали они все вокруг: просторное небо, подъятое густым и чистым пламенем угасающего дня, высокие опорошенные снежком шатры крепостных башен, а пуще всего — людей, множество человеческих лиц, от которых, как от большого костра, шли тепло и свет.
Люди словно воскресали из мертвых, оживая у всех на глазах, среди благоговейного молчания.
— Ослушники безумные! — вдруг хрипло гаркнул одышливый голос, — то соборный старец Макарий, без шапки, в распахнутой шубе, катился на толпу, потряхивая высоко поднятым в руках крестом.
Тимофей, поп-кудряш, совсем без шубы, злобно оскалившись, махал крестом, как палицей.
— Что вы содеяли? Грешников подлых спасаете?
Он хотел было врезаться в живое кольцо, но оно сомкнулось еще теснее вокруг спасенных.
— Братие, братие безумные! Грешникам, богопротивцам волю дали?
— Они перед народом не грешны! — сказал Данила Селевин, и десятки голосов один за другим вспыхнули, взорвались, как порох от искры:
— Людей живьем в могилу кладете?
— Еще мало скорбей тяглецкому роду?
— Не дадим народ мукой изводити!
— Мы себе помощничков вызволили!
Вдруг высокий от напора гнева и жалости голос Ольги Селевиной призывно крикнул:
— В баню их надобно, сердешных, в баню!
— В баню колодников! — подхватили дружные голоса, и большая толпа понесла колодников к бане.
Старец Макарий еле устоял на ногах — земля под ним зашаталась, заплясала… Произошло невиданное: грязных колодников повели в единственно уцелевшую архимандритову баню. Обовшивевшие мужики, пропахшие тюремным подземельем, будут париться в «пречистой мыльне» архимандрита Иоасафа!.. Старец Макарий в свое время самолично строил и ухорашивал архимандритову мыльню, в которой «с великой усладой телесной» мылся царь Борис Федорович. Посетил мыльню и царь Василий Иванович Шуйский в последний свой приезд. И вот, выходит, старец Макарий, как распоследний шут и дурак, старался для вшивых колодников из Каличьей башни!
Не помня себя, Макарий затопал, возопил диким голосом, выкрикивая все бранные слова, какие знал.
Но самое ужасное заключалось в том, что впервые за всю свою долгую жизнь он вдруг почувствовал себя безвластным и бессильным.
— Братию, братию… всех постриженников собрать… позвать… — как в бреду повторял он. — Постриженников созвать…
— Эва, — холодно прервал его поп Тимофей. — Много ль нас, постриженников-то?.. Да и как с людишками нам сладить! Ишь, на стены взошли, у заслонов стали — у них и сила ноне… разумей, отче!
Поп Тимофей посоветовал послать к этой «поганой орде» тихого, блаженного старца Нифонта.
— Пожди, отче, пожди, дай ляхов отогнать — уж тогда их в бараний рог скрутим… а пока у них сила, то помни и ладь все хитростью… Нашлем на сих непотребных скотов нашего тишайшего Нифонта… да устыдит их кротостью, — говорил поп Тимофей, спешно уводя Макария подальше от «прискорбного» зрелища.