— Не впервой и солдаты бегают! Мальчонком я на заводах уральских работал, дак повидал беглых-то.
Из царицыных войсков сколь солдатов к Емельян Иванычу перебегало.
— Брешешь, — сердито отозвалась Варварушка, — знать, он царь, Петр Федорыч, от смерти лютой спасся.
Василий расхохотался:
— Какой он царь-от? Емельян он Иваныч, — казак из-под Оренбурха-города. Наш завод ему пушки лил… Вот приедут, бывалоча, его полковники, ребят всех водкой угощают, баранов у башкир купют, варят в котлах, ешь-пей — не хочу… Таки дела… Угощайся, только лей пушки шибче… Вот приехали раз полковники его, один из башкир. Шароварищи на ем алые, а вся грудь звездами увешена… Пить были горазды, крепкие люди! С девками на полянке в пляс пустятся, инда серьга в ухе звенит. А девки знай повизгивают, любо, значит — парень он был баской больно и девок хорошо дарил… Вот он подвыпил, полковник-то, да и давай болтать: не царь-де возсе батюшка наш, а Емельян Иваныч, свет Пугачев — казак из-под Оренбурха-города… А народ так понимал, что этакой-то царь будет еще краше.
Марей мотнул кудлами:
— Ясное дело. Кто, значит, за народ, тот и хорош.
Сеньча щелкал ногтями по пропотелой рубахе, дергался возбужденной усмешкой, вдруг, бросив щелкать, наклонился вперед, худой, полуголый, с белыми следами рубцов на темнокожей спине:
— А чо, поди много дворянишек пожгли?
— И-и, много! Другой в одном исподнем выскочит, в карету забьется и понесется… под царицыно крылышко, значит, а его словят — и башку долой. Тамо в наших краях один дворянишко был, зверь — не приведи осподь. Ста-арый, гнилой, девок всех перепортил, аспид!.. Как стали Емельян Иванычевы войска подходить, мужики за колья да вилы взялись.
— О-хо-хо! Ха-ха!
— Ну-ну! Катай дале!
— Дело было на утре, на колокольне в набат бьют… Ух, ты-ы! Оболокнулся барин как попало и… драла! Може, и утек бы… да вдруг в леску, за деревней, и зашиб себе ногу… да… еще он возьми и потеряй стеклышко из глазов… А они без стеклышков никкуда!.. Потому мода, братцы…
— Хо-хо-хо-о-о! Ой, не могу-у!
— Шарил он по земле и до того он дошарил, стеклышки-то ищучи, што и не слыхал, как ему на плечи мужики сели да ручки назад.
— Догнали! Эх, л-люблю!
— Повели его назад в село, на конюшне повесили, где по его приказу мужиков вешали… а потом закопали за деревней…
— Собаке — собачья смерть.
— А землю мужики взяли?
— Мужики? Знамо! Эк, дурной, спрашиват! — вскинулся Сеньча.
— Поди засеять успели ладно? — спросил Марей.
— Эх, да потом-то ведь вдругорядь пошло!.. Поймали ведь его, Емельян-то Иваныча!
Василий, со вздохом растягиваясь на полатях, уже глуше и медленнее доканчивал:
— Как заслышали у нас, что пымали-де Емельяна да увезли в Москву, так пошел у нас говорок такой: надобно сниматься, дале идти, в Сибирь… Мой отец тогда тож снялся с места, в Сибири и помер. Потом как смиренство стали наводить, чо народушку-то, бают, побито, задавлено было…
Из-за занавески раздался вдруг падающий, напряженно-удушливый шепот Евграфа:
— Ладно баешь… И мне занятно было послушать… Ниче, робя, народ жив, ниче-е…
Он помолчал и вдруг подавленно вскрикнул:
— Тошно-о… Ва-арь… Где ты? Робя-ята! Помираю… Подьте сюды-ы…
Все спустились с печи и с полатей, пригладили волосы, обдернули рубахи и молча затолпились вокруг кровати.
Евграф держался на локтях, мотая головой и поводя тускнеющими глазами. Волосы, отросшие за последние дни, свисали на запавшие ямами желтые виски, болтались темно-русые, развившиеся от холодного пота.
Умирающий качнулся еще раз вперед, хотел что-то сказать Варварушке, но упал с размаху на подушку.
Впиваясь мутным взглядом в молчаливые сумрачно-торжественные лица, Евграф зашептал почерневшими губами:
— Братцы… коли ково… изо-би-дел., проста, Христа ради…
В один голос все прогудели согласно:
— Бог простит. Все довольны тобой были.
И замерли, готовясь услышать последний вздох.
Умирающий передохнул, левый глаз его жалостно сощурился.
— Кто… на… Бухтарму… пойдет… в деревню нашу… зайди… Поздеевка звать… Евграф, мол, приказал… долго жить. Там вас примут, накормят…
Пальцы его рванули ворот рубахи. В груди поднялся клекот и хрип. Евграф уже никого не видел.
Варварушка всхлипнула:
— Попа бы…
Сеньча, стиснув зубы, шепнул:
— Пойдет он, долгогривый, сюды… Ду-ра! Читай, Марей, вишь, душа отходит…
Закрестились скупо, негнущимися пальцами, долго задерживаясь на лбу, кто православным крестом, кто раскольничьим прямым, стоячим двуперстием. А Марей, суровый, большой, важный, медленно, нараспев, не спуская глаз с затихавшего тела, прочитал по нескольку раз те две молитвы, какие только и знал.