Вдосталь наплакалась Веринька от тоски в воскресенье утром. В доме переполох поднялся, стали Степана искать в пруду. В понедельник же догадались, что бежал Степан вместе с двадцатью четырьмя бергалами. На Степана показал немец бергпробирер.
Во вторник стояла Веринька в шумно переговаривающейся толпе на соборной площади и читала, бледнея и вспыхивая, большой лист приказа на столбе:
Сим объявляется всем почетным гражданам, служащим лицам, духовным, мещанам и мастеровым града Барнаула для общего осведомления о злостном и дерзком побеге, двадцатью четырьмя бергалами и, по полной видимости, купно с ними главного начальника Колывано-Воскресенских заводов дворовым человеком Степаном Шурьгиным учиненном. Одна часть преступников со скрытым намерением и обманув начальство свое якобы добровольно отправилась на лесосечные работы в бор барнаульской; другая же часть оставалась на заводе, дабы подозрений начальства, о благе государства радеющего, отнюдь не возбудить. Сии преступники в субботу к вечеру собрались вместе в бору, в коем находились для присмотра двое солдат Колывано-Воскресенского батальона. Солдаты сими дерзкими нарушителями порядка были повалены наземь, биты и связаны, с воткнутыми во рты кляпами, дабы не было возможности им кричать. Преступники нагло отобрали у солдат ружья, патронташи, сапоги, портянки и штаны, на сумму тридцать рублей ассигнациями, оставив их в мундирах и исподнем, сами же скрылись.
Посему главная контора Колывано-Воскресенских его императорского величества заводов, купно с военной властью, объявляет: всякий, кто по нижепоименованным приметам сих наглых преступников обознает, должен немедленно о сем главной конторе заявить и преступника задержать, за что получит от главной конторы сообразное его чину и званию вознаграждение. Всякий же, преступников сих обогнавший и укрывший хотя бы одного из них, строжайшему будет подлежать наказанию.
Имена беглых
…………………………………………………………
Приметы
……………………………………………………………
………………………………………………………………
Путались, пестрели в глазах кудреватые, фигурные буквы — бойкая работа конторских канцеляристов. У Вериньки каменели ноги, будто врастая в весеннюю теплую землю. Не слыхала, что говорят кругом, а видела только буквы, слова о Степане, и сквозь их круглые и длинные завитки будто проступал то непокорный русый вихор над Степановым лбом, то загорающийся дерзкий его взгляд, что так пугал ее в последние дни. Потом с гудящей головой Веринька пошла к дому. Казалось, не переведутся слезы: они подкатывали горячим клубком к горлу, глотать их мучительно и тяжко, а горя показать нельзя.
В кабинете своем конторском по пестрому персидскому ковру (подарок канцелярии царицы Екатерины) большими шагами выхаживал Гаврила Семеныч. На диване, неудобно поджимая худые ноги в лосинах и высоких сапогах, сидел немолодой офицер, впалогрудый, жидковолосый, с лысиной на макушке, вида неудачливого и незначительного.
Гаврила Семеныч обидчиво-величественным мановением руки указывал на портреты в золоченых рамах по стенам, откуда с полотен глядели: суровое лицо пышноволосого Петра I, вытаращенные глаза корявой Анны, круглобровое красивое лицо Елизаветы, полупьяная улыбка Петра Федоровича, сладко-задумчивое с колющей улыбкой лицо Екатерины, а с последнего новенького полотна — холодный, водянисто-голубой взгляд здравствующего Павла I.
— Стыдно мне перед сими, наисвященными для дворянина изображениями, за вас стыдно, милостивый государь мой! Ужель вы, дворянин, поручик батальона Колывано-Воскресенского, не могли достойно уследить во время караула вашего за поведением мастерового люда? Ужель вы низких его повадок не знаете?
Офицер, бледнея от злости и унижения, начал торопливо, скрипучим голосом:
— Ваше превосходительство… я сие знал-с… сие, то есть повадки мастеровщины, но я считал, что настроение их… э… в субботу было спокойное. Я встретил на плотине небольшую толпу мастеровых, кои отдали мне поклон, ответив на вопрос мой, что идут в церковь…