Сеньча первое время все ходил или топтался на месте, метался из угла в угол, как зверь в клетке. Все стояла перед глазами густая, нежноусая зелень всходов, травы, жирные, богатейшие травы, что остались на произвол судьбы. Первые дни кипело сердце Сеньчи, изрыгая самые горькие укоризны Степану и Марею.
— Дьяволы! На месте вам не сиделось… усиди вы на месте, не ходи бы на форпост, не было бы случая такого… До самой смерти бы прожили в вольности… Случай гиблой, все случай… Эх, мерзавцы худоумны!.. Неразумны враги мои!..
Сеньча убежден был, что все дело в «случае гиблом».
Степан, обхватив колени руками, увещевал Сеньчу с печальной ухмылкой:
— Эх, головушка! Сам же баешь, что на вас, горстку людскую, чисто как войной пошли. Кто же силь-нее-то? Мы аль они? Дворяне, купцы, попы…
— Нет, народушко сильнее… Чай, народушка тыщи тыщ, а лиходеев сотнями сочтешь…
Вмешался Марей. Запавшими глазами он строго глядел на Сеньчу.
— Тыща тыщ… Можа, ишо более народушка-то работного да хрестьянского… А токмо, видно, дороги себе ишо не знат…
Сеньча, бегая топочущим шагом, впивался острым взглядом в серые, впалые лица.
— У нас чо… дороги не было? Работы не ладили?
Степан усмехнулся.
— А жить умели, скажешь? Лад, скажешь, был крепкой? По прутику кажной тянул… Жить не умели… Сам говорил, как рудничны ребята ушли…
Сеньча хмурился.
— Плохо мы для себя старалися…
— Не в себе дело. Мало нас… Не-ет, верно, Мареюшко… Вот когда тучей пойдет народушко…
Сеньча вздрагивал плечами.
— Когда ишо будет? А мы вот погибай…
Марей взглянул на подслеповатое окно с решеткой под самым потолком и расправил морщины на лбу.
— А я вот, парень, когда малым был, помню: учил меня тятька запрягать. А у малого в башке, известно, дурь ребячья: то хомут криво, то дуга, то шлея не ладно… И бил меня за то отец: так изладь, так подтяни… Ну, поболели на мне шишки вдосталь, зато научился…
Степан подхватил:
— А сколько нас таких, что заместо шишек сгодятся. Мы не зря пропадаем, за товарищей терпим…
Младший из кержацких ребят тряс светлой скобкой густых волос, возбужденно мычал и махал руками, дико тараща мутные глаза. Когда солдаты и казаки кинулись на Сеньчу, словчился было молодой кержак стащить казацкую пику. Солдат так хряснул его по голове, что молодой кержак откусил себе язык. Теперь он на все отвечал по-своему: мычал, мучительно играя вдруг опустевшими глазами. Никто не понимал его.
Мрачно молчала Татьяна. Веселая румяная девка вся выцвела, как кумач под дождями, — родной бы матери не узнать. Татьяну солдаты увели на гульбище в одуревший от ужаса аул. С гульбища пришла она с блуждающими глазами, с белыми трясущимися губами, вся в синяках, горбя плечи, ломая руки.
— Погана я, господи Исусе!.. Испоганили меня… о-ой!
И однажды страшен встал день в каморе беглых: на гвозде в углу висела Татьяна. Одного полотнища грязного ее сарафана недоставало: оно сдавило девичью шею.
Степан, после измены Веры Андреевны слезы не проронивший, зазвеневшим голосом вскрикнул:
— Народушко российской, рабы, коим один воздух оставлен, когда терпению вашему конец настанет?
Тут же в каморе, за выступом полуразломанной печи, лежали, прижавшись друг к другу, Удыгай и Орылсут. Только они и остались живы, потому что сразу их окружили солдаты. Остальные же родичи погибли, защищая своих жен, дочерей, сестер.
Еще помнил Удыгай, как на порыве предвечернего ветра первым вошло на поляну аула белое знамя… А на белом поле страшный враг алтайца — золотой орел о двух головах — наставил золотые головы, острые свои клювы в беззащитные груди алтайцев… И подняли тогда руки Удыгай и Орылсут и на колени пали, моля о пощаде.
Теперь они чахли в сырой каморе, куда не заглядывало солнце. Всю жизнь они прожили на ветре и на солнцепеке. Теперь мерзли и задыхались. Удыгай весь поседел. Орылсут, молодой кам, все тянулся запавшими черными глазами к окну, искал солнца. Рваные малахаи на обоих болтались, и рукава сползали по самые пальцы.
Порой не мог больше терпеть Удыгай. Садился на пол, раскачивался в такт унылой песне:
Больше всех кричал судья, рыхлый старик с белым сонным лицом: