Савелий Черногуз, муж Христи, ворчнул, глядя на свои чоботы:
— Бо зна що!
А Гордей Бороздна, муж Хиври, только махнул рукой и тяжко поскрипел зубами.
Батальон за батальоном, рота за ротой, солдаты, бывшие в боях, рядом с необстрелянными солдатами из пополнения с песнями вышли из села и пошли по шоссейной дороге спокойным и бодрым шагом отдохнувших и сытых, тепло одетых людей. На всех были ватные шаровары и ватные телогрейки: полк, потеряв уже несколько сот обмороженными, теперь сделал все, что в силах был сделать.
Однако холодно не было; только, чем дальше отходили от села, упорней дул все более и более плотневший ветер. Петь бросили скоро, — с поворотом дороги несколько к северу ветер начал дуть в лицо. И гуще как будто стал сыпать снег.
В шеренгах сначала пытались шутить:
— Ну, смотри ты, австрияк какой вредный. Не хоче, шоб мы до ёго шли.
— Трубы такие у себя понаставил, шо до нас дуют.
— Звестно, хитрый немец, матери его черт!
Потом стало уж не до шуток: каждый шаг приходилось брать грудью. За три часа марша, оказалось, прошли всего пять километров. А уже сильно начало темнеть.
Ковалевский, проехавший было довольно далеко вперед, вернулся, чтобы подтянуть полк. И десятой роте слышно было только, что он кричал что-то, но ветер рвал все слова его в мелкие клочья.
— Шире шаг! — передавали из передних рот команду.
Солдаты ворчали:
— Куда же еще шире? Чтобы штаны полопались?
— В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры в хату берет, а не то что…
— Это ж называется метель, какая людей заметает.
Ливенцев слышал, что говорят его солдаты, — он шел рядом с ними и видел, как труден был каждый шаг. Но он знал, что до окопов, которые должны они были принять в полночь, считалось не меньше восемнадцати километров, и он сказал Значкову:
— Если так будем идти, ни за что не придем к сроку.
Значков же ответил:
— Если так будем идти дальше, как шли, это бы полбеды. А то ведь люди устанут, — не железные. Дай бог доползти к свету.
В наступившей темноте полк еле двигался. И офицеры, как и солдаты, совершенно выбивались из сил. Ковалевский теперь не отъезжал уж далеко от полка и несколько раз останавливал его на отдых. Метель местами совершенно оголяла землю, местами в сугробах люди вязли по пояс, и в таких сугробах, в темноте, падая один на другого, солдаты отводили душу в неистовом несосветимом мате, но, выбираясь из сугробов, они все-таки шли дальше, только чтобы куда-нибудь, наконец, дойти.
На одной из остановок Аксютин сказал Ливенцеву:
— Не знаю, как вы, а я теперь с восхищением вспоминаю ту классическую грязь, по какой мы с вами перли сюда со станции.
— Все на свете познается путем сравнения, — отозвался Ливенцев. — Может быть, когда-нибудь вы с не меньшим восхищением будете вспоминать и этот поход.
— О нет, никогда! Нет, что вы, ну его к черту! Я через час наверно издохну от усталости.
Но часам к двенадцати метель стихла, и это позволило полку к трем часам кое-как добраться до окопов, из которых еле выбрались занесенные, закупоренные толстыми снежными пробками, полусонные люди.
По-прежнему в хате на Мазурах остановился штаб полка — прапорщик Шаповалов с несколькими связистами (Сыромолотов остался в Коссуве), но рядом со штабом поместился и перевязочный пункт.
Коварная речонка Ольховец, наконец, замерзла, укрылась снегом, — через нее прошли; деревню Петликовце обошли стороною, чтобы выйти прямиком к подножью высоты 370, очень памятной всем, кто остался из прежнего состава полка. Как раз против этой высоты пришлись окопы третьего батальона; остальные роты разместились южнее.
Очень какой-то странный оказался ротный командир, которого сменял Ливенцев. Трудно было решить ночью, в каком он чине, хотя стало уже несколько светлее, чем было, и хотя он пробормотал что-то, знакомясь с Ливенцевым, когда вышел из своей землянки. Ливенцев наугад назвал его прапорщиком, но он обиделся.
Он спросил вздернуто:
— Кто прапорщик? Вы прапорщик?
— Я прапорщик, — недоуменно ответил Ливенцев. — А вы, простите?
— Я?.. Я пока поручик.
— Тысяча извинений… Ваша фамилия? Простите, я не дослышал.
— Дре-ва-лю-ков, — отчетливо и раздельно выговорил тот.
Ливенцев хотел было рассмотреть лицо поручика Древалюкова, но оно было закутано башлыком.
— Очень поздно пришли нас сменять, прапорщик, — недовольно сказал Древалюков.
— Очень трудно было идти, поручик, — возможно мягче сказал Ливенцев. — На ваше счастье метель утихла… И еще вас ожидает счастье: землянки, какие ваш полк спалил и загадил, наш полк привел в порядок и в порядке оставил вам. Пожалуйста, сдайте мне окопы вашей роты, чтобы я знал, что я такое принимаю.
— Церемонии китайские, — буркнул поручик и отошел.
Рота его вылезала из окопов по-хозяйски шумно, ругань при этом вспыхивала отборная. Молодому прапорщику десятой роты, прибывшему в нее с пополнением, удалось разыскать в сменяемой роте командира взвода, тоже прапорщика, и от него узнать, что на высоте 370 теперь только одна горная пушчонка, что иногда она палит, когда австрийцам становится особенно скучно; но большей частью там тишина и покой.
— Так что это ничего, что такой содом подняли ваши солдаты? — спросил этого командира взвода Ливенцев.
— Ни-и черта не значит! Там сейчас спят без задних ног. Будут там беспокоиться из-за какой-то нашей смены, — лихо объяснял прапорщик, как бывалый и опытный зеленому новичку.
У Ливенцева припасен был на всякий случай небольшой огарок восковой свечки, и с ним он обошел окопы, какие ему достались. Земля тут оказалась суглинистая, очень крепкая, и стенки окопов и ходов сообщения были отвесные и довольно сухие.
— Козырьки жидкие, — сказал он Значкову, — но хорошо и то, что хоть не спалили их перед нашим приходом, — могли бы спалить.
Но Значков смотрел больше под ноги, чем на козырьки, и отозвался с чувством:
— Зато уж нагадить везде нагадили, подлецы!
Окопы, занятые ротой Ливенцева, были крайние окопы передовых позиций полка; роты Аксютина и Кароли остались в полковом резерве. Перед окопами торчали из снега жидкие колья проволочных заграждений, — всего только два ряда, как узнал Ливенцев.
Осмотревшись на принятом участке позиций, он позавидовал втайне поручику Древалюкову, уводившему свою роту в тыл. Две недели пробыть тут посреди сугробов в зловонных ямах, под зорким наблюдением австрийских полков, по-домашнему расположившихся на совершенно неприступных теперь высотах, представлялось ему весьма трудной задачей. В окопах были печи, сложенные из кирпича, но печи эти были холодные, хотя около них и валялись кое-где тонкие поленья.
— Тепло, что ли, так было тут, что не топили? — спросил Ливенцев Титаренко.
Титаренко поглядел вверх и ответил вдумчиво:
— Мабуть, ваше благородие, так, что трубы не тягнули, — снегом забило.
— Надо прочистить.
— Это я скажу людям… А как знов задует?
— Гм… А еще может задуть?
— Ему, губастому, только и дела, — дуй та еще дуй.
— Плохо будет секретам стоять на ветру. Надо будет их тогда менять чаще.
— А может, их, ваше благородие, на эту ночь и вовсе не ставить, как люди очень уставши?
Ливенцев видел, что его фельдфебель хочет идти против полевого устава, оберегая людей своей роты от излишней траты сил, и что это действительно можно сделать без всякого риска, так как австрийцы скорее всего не будут наступать непременно теперь вот, в эту ночь, как не делали они этого и неделю и две недели назад, но вспомнилась виденная им на этом же склоне контратака мадьяр против второго батальона и кадомцев, и он сказал Титаренко:
— На грех мастера нет, — посты все-таки надобно выставить. Если и не наступление, а партия ихних разведчиков подойдет, тоже может при удаче порядочно переполоху наделать.
— Слушаю, — только тогда людям надо расчет сейчас произвесть, пока не уснули, а то их и пушкой не подымешь… И не найдешь даже в темноте, кого надо.