Она не могла простить себе, что так легко согласилась на этот брак, когда знала всегда Рамейкова за человека легкомысленного и даже подлого, да, подлого – почему не отговорила Лизу? Ведь Лиза ее послушалась бы. Да, она сумела бы убедить Лизу, она знала много самых отвратительных, самых постыдных фактов, о которых шептались посторонние даже у них в доме в день свадьбы.
Но теперь было уж поздно: и простишь ты себе или не простишь – делу не помочь.
Александра Павловна чуть не кричала.
Петр Николаевич выглядел несколько утомленным, но едва ли причиною был сам по себе факт смерти.
Смерть сына, как и смерть дочери, вызвали в нем то обычное для него чувство любопытства, какое он испытывал вообще к покойникам, и не к таким, а к совершенно ему неизвестным.
Утомление сказывалось скорее от бессонной ночи.
Гроб привезен был в Благодатное закрытым, но он настоял, чтобы гроб вскрыли. И, когда сняли крышку, он уж сам открыл лицо дочери и простоял над нею, не отрывая глаз, ночь.
Теперь в своем зеленом, бутылочного цвета, халате Петр Николаевич дремал в кресле.
Так прошла ночь после похорон.
Состояние Зины между тем ухудшалось. Она слегла. Вызванные доктора сказали, что у нее что-то вроде дифтерита. И всё Благодатное затаилось, дожидаясь рокового кризиса. Кризис наступил. Созвали консилиум. Безнадежно.
В доме заведен был строгий порядок, и обычно, когда съезжались дети, этот порядок поддерживался ими с их раннего детства: так Лиза ухаживала за цветами, Зина кормила попугая.
Теперь за цветами ухаживал старый камердинер Михей, а попугай кричал от голода.
И видно было, Зина всё помнила, и ее это мучило, и еще мучило ее то, что больная, лежа уж неделю в кровати, она нарушает какой-то порядок, и лучше было бы, если бы отвезли ее в город, но сказать об этом она не могла, – ее душило.
Из последних сил знаками Зина попросила Соню дать ей бумагу и карандаш и слабою рукой написала одно слово:
попугай. –
Карандаш выпал из рук.
И она умерла.
Вот было горе!
Третий бородинский гроб унесли из дому.
В церкви на отпевании, прощаясь с дочерью и в последний раз глянув на это покорное, обреченное лицо с плотно сжатыми, как сталь, синими веками и запекшимися измученными губами, Александра Павловна вдруг всё вспомнила, и не то недавнее счастливое, а то прошлое, тайное, что никогда не вспоминалось ей столько лет.
И заплакала она крепко.
И уж старою старухой, сгорбившись, пошла прочь от гроба.
«Разве я думала, что придется таких хоронить?» – плакала она, тряся головой.
А вместо утешения совесть, еще больше горбя и бороздя ей морщинами лицо, говорила ей, что некого винить, нет другого виновного, кроме нее, всё сама, и одна, – она одна виновата кругом.
Соня весь день не отходила от матери, жалась к ней.
И пробовала утешать, и плакала, и большими глазами смотрела – страшно становилось за перепуганную девочку.
– Мама, что ты говоришь?! – спрашивала она, пугаясь своего голоса.
И мать рассказала ей о том прошлом и тайном, что никогда не вспоминалось ей столько лет.
Пятнадцать лет назад, когда Соне был год, Александра Павловна взяла детей и поехала к своей матери – первый раз выехала она из Благодатного, оставив дом и мужа.
И вот приснился ей сон, будто муж ее в алтарь входит.
Страшно ей стало: не заболел ли он, не умер ли?
На другую ночь опять сон снится: сломалось обручальное кольцо.
И опять стало страшно: муж умрет!
И стала она домой собираться.
– Собралась, еду, – рассказывала Александра Павловна, – а сама, не переставая, Богу молюсь. Всё молюсь Богу: если, говорю, уж суждено горю, так сделай так, пускай Миша умрет, Лиза умрет, Зина умрет, только бы он жив остался! Что ж, думала тогда, маленькие еще ничего, только бы он жив остался. Про тебя я молчала, не могла. Приезжаю домой. Оказывается, в доме пожар был, а Петр Николаевич при смерти лежит. Бог услышал молитву: спас и дом и отца. А теперь… Миша умер, Лиза умерла, Зина умерла. Разве я думала, что придется таких хоронить?
Александра Павловна мучилась, не отпускала от себя Соню.
Петр Николаевич казался озабоченным и растерянным. Какая-то мысль точила его и беспокоила. Делать то, что он делал изо дня в день, он уже не мог.
Вечером он пробовал было передвинуть для порядка шкап в столовой, – отодвинуть-то отодвинул, но так и бросил его стоять на тычке.
Схватился за кочергу, но и с печами дело не пошло.
Несколько раз заходил Петр Николаевич в спальню к Александре Павловне и Соне, присаживался на кончик кровати и вдруг подымался, оставляя убитых горем жену и дочь.