– Забвение – удел богов! – многозначительно растягивая свое изволите ли видеть, подмигивал Пусторослев белыми, как будто ничего не видящими глазами, намекая, должно быть, на разногласие.
Всего раз зашел лавочник Хабин чаю попить.
На безлюдьи Берсенев страшно обрадовался и Хабину.
Хабин сидел долго. И за чаем в низкой длинной столовой, всё начиная какой-то ни к чему не относящийся разговор по поводу каких-то отдаленных предметов и зарекаясь в тысяча первый раз отстать от своей пагубной привычки, завязал в своем как говорится, а Сергей Сергеевич, в упор глядя на обалдевшего гостя, махая рукой, пускал своего чёрта.
– Привычка, как говорится, вторая натура! – лепетал весь покрасневший, потом прошибленный, измытарившийся лавочник, не находя уж дверей.
И только поп Астриозов, не оставлявший своей исконной мысли найти связующее звено, и не простое, железное– связующее, нет-нет, да и заглядывал к Берсеневу.
Поп, и без того робкого десятка, оставаясь один на один с Сергеем Сергеевичем, робел еще больше и, пристрастившись к сигарам, чавкал сигарой, пуская в версеневского чёрта свое краткое, крепче крестного знамения, звено.
– Звено-с, – повторял поп, стряхивая пепел, и когда надо, и когда не надо, и с мексиканского листа, и с бразильского.
На безлюдьи Берсенев страшно рад был и попу.
А то всё один, целые дни один.
Сергей Сергеевич перестал и в церковь ходить, – он уж и в церкви за службою не мог удержаться от своего чёрта, что приводило в большой соблазн богомольцев.
Произошла даже неприятность: Головешкин-староста пытался на царском молебне заушить масона. Сергей Сергеевич и перестал в церковь ходить.
В белом фланелевом бекеше, с сигарою, бродил Берсенев по опустевшему дому.
От красного сигарного огонька красный огонек мелькал в его запалых потускневших глазах, и зеленели крепкие седые усы.
Занять время нечем ему было. Да и чем занять? Не играть же в игрушки!
Ведь он так привык к шуму и постоянным гостям, к жене и детям – восемнадцать лет прожили Берсеневы вместе!
И не раз часами он простаивал у балконной двери, считал ворон – кружились вороны над опавшими голыми липами и кричали… сколько их, и о чем они все кричали?
А то подымался наверх в угловую комнату, где когда-то сидела его мать Федосья Алексеевна, садился, как мать, у окна и глядел на дорогу – куда уходила дорога, и есть ли конец ей?
Или слушал, как перед домом шумели деревья – тополи… о чем они все шумели?
А то сядет в отцовское кресло под огромный астрономический глобус, уставится в одну точку, может быть, в ту самую точку, откуда выходили к его отцу настоящие черти без рожек и хвостиков, да так и заснет.
– Чёрт! – повторялось и день и ночь, и наяву и сквозь сон, отдаваясь по пустому дому.
С наступившими холодами вставили рамы и балконную дверь, забив щели свежею паклей, замазали.
А потом и снег выпал, стала зима.
Дни потемнели, прибавились ночи, – долгие ночи.
Еще пустее, пусто, как в большом подвале, пустынно стало в Берсеневском доме.
Хоть бы сны снились тихие!
Как-то приснилось Сергею Сергеевичу, будто он – Берсенев Сергей Сергеевич, отставной капитан сорока семи лет, а между тем по виду своему нет в нем ничего человеческого.
Снилось Сергею Сергеевичу, будто он – насекомое злое и мстительное, ядовитым насекомым, тысячехвосткой ползет в поле, цепляясь за стебли лапками. Холодный летний рассвет – утро чуть проясняется, и низкая, побледневшая добела с красным нагарным ободком огромная луна.
И вот он, Сергей Сергеевич Версенев – тысячехвостка, ползет по траве, и знает он, что по траве ползет, по самой обыкновенной крутовражской, но ему, как тысячехвостке, трава кажется такой большой и такой высокой, – стебли словно осока, осока – толще всяких деревьев, и черная земля – огромными комками.
И тяжко ему и трудно ему: должен он влезть на каждый стебель и опуститься, и опять подняться и опуститься, и так со стебля на стебель.
И он ползает и не знает, куда он ползает, и за что это наказан он переходить со стебля на стебель?
И злоба мучает его, и злость точит сердце, и устал-то он смертельно.
Огромная бледная, белая луна с красным нагарным ободком, и холодно.
Рассказав как-то сон свой о. Астриозову и получив от попа краткое толкование: кперемене погоды, Сергей Сергеевич улыбнулся:
– Странно мне, – сказал он, – точно всё не настоящее.
А в другой раз, пытаясь рассказать сон Зиновию, на полуслове прервав себя, проговорил хрипло сквозь зубы, как покойник Сергей Петрович: