Но еще вам повторяю: только тогда вполне возможен будет ваш подвиг и будет легок и отраден, как вы примите его как подвиг для бога. Если бы даже вы исполнили хорошо самое дело, и отец будет вполне доволен, то это ничего не значит. Нужно, чтобы вы сами были довольны, чтобы верили во глубине души вашей в это. От другого я бы не требовал этого, но от вас требую и молю бога именем святой <его> власти, именем вашей[1623] природы и ваших благородных душевных движений, которые, я знаю, вы не захотите ни в каком случае унизить.
Шевыреву С. П., 15 августа н. ст. 1842 (Черновая редакция)*
<Августа 15 н. ст. 1842. Гастейн.>
Черновая редакция
Пишу к тебе под влиянием самого живого о тебе воспоминания. Во-первых, я был в Мюнхене и вспомнил твое пребывание там, барона Моля, нашу[1624] переписку и серебряные облатки, смутившие<?> невозмущаемое спокойств<ие> города[1625] Дахау. Во-вторых, в Гастейне я нашел[1626] у Языкова Москвитянин за прошлый год и перечел с жадностью все твои рецензии.[1627] Все они до самой последней и незначительной имеют сильную значительность. Много глубокого эстетического чувства и везде какая ясная определенность. И везде нерушимо соединились[1628] с ними могущество, сила и красота языка. Какое твердое знание дела! И это доставило мне много наслаждения и между тем породило сильную просьбу. Нет, будет грех на душе твоей, если ты не напишешь[1629] разбора Мертвых душ. Кроме тебя никто другой не может даже. Тут есть над чем потрудиться глубокому критику, тут двойственное ему поприще: и разобрать значение прежде ее несовершенств[1630] и достоинств[1631] вследствие твоего собственного душевного мерила критика, и разобрать ее в отношении к впечатлению, произведенному[1632] на массу и собратьев[1633] и причины <его> (я думаю, что впечатление вначале должно быть более неблагоприятное). Притом[1634] здесь более, нежели где-либо, предстоит тебе полная свобода, ибо узы нашей дружбы таковы, что можем друг другу прямо в глаза объявить смело даже недостатки, не опасаясь затронуть какой-либо щекотливой струны самого себя. Во имя нашей дружбы, во имя правды, святейшей вещи в мире, и во имя твоего душевного верного чувства я прошу тебя быть как можно строже. Чем более отыщешь во мне и выскажешь мне мои недостатки, тем больше будет твоя услуга. Бог наградил меня способностью[1635] видеть свои недостатки, но я не могу видеть их все вдруг. Мои глаза сначала полуотверсты и становятся отверсты вполне, когда укажут другие. Так рожден человек. Он требует в жизни помощи своих брать<ев>.[1636]
Но я знаю,[1637] есть в любящем осторожность, запрещающая коснуться[1638] того, что оскорбляет как-нибудь. И я вспомнил теперь, что, может быть, я сам подал повод близким друзьям подумать обо мне, как о самолюбивом человеке. Может быть, даже и теперь кое-каким молодым<?> лирическим намеком[1639] в Мертвых душах… О, клянусь, верь лучше сим словам моим, чем всему, что написано прежде<?>! Слова эти я произношу из глубины сердечной![1640] Верь, что нет человека, может быть, во всей России так жадного узнать скорее все свои тяжкие грехи[1641] и недостатки. Боже, с какой радостью я признаю их! Но этого никому не видно и никто не хочет чувствовать. И мне суждено чаще узнать свои недостатки от недоброжелателей, чем от доброжелателей. Я знаю, есть еще старое поверье, что проступки нужно наедине говорить человеку, что перед публикою нужно скрыть многое, что это охладит, помешает[1642] расходу книги. Нет несправедливей![1643] Голос благородного беспристрастья доходит ровно во все души. Если же уклонятся три[1644] покупателя, не встретившие в журналах[1645] барабанного стука и треска, каким сопровождает журнальная статья выпускающего книгу, то за то покажется более внутренней пользы, и притом эти попозднее сами же купят. Я терпелив и знаю, что нынешняя утрата вознаградится десяти<кратно> и, хоть не так скоро, большим барышом.
Чтобы прогнать <из> тебя как-нибудь идею о самолюбии моем,[1646] одно только скажу тебе, что в сердце пишущего много, много любви, что весь бы я хотел превратиться в любовь, о том молю[1647] Христа ежеминутно.[1648] И с каждым днем она растет в душе моей.[1649] А с нею несовместимо самолюбие. Прощай. Обнимаю и посылаю сердечный поцелую любящего брата. Передай мое сердечное приветствие Софье Борисовне и целую твоего Бориса.
Я позабыл еще попросить тебя еще об одном. Если ты напишешь разбор Мертвых душ, прикажи отпечатать на особенных листках, так чтобы можно было[1650] листочки, обрезав поля, уложить в письмо и прислать ко мне. Если для одного письма будет очень толсто, то можно разделить на два, на три письма.
Да еще слово насчет уплаты долгов моих. Я, не рассмыслив, сделал <пред>положения,[1651] кому первому понадобятся, и боюсь, что, может быть, никто не захочет первым. Пусть будет порядок первой серии такой. Первые полторы <тысячи> — неизвестному, кому[1652] именно я не знаю, об это спросить у Аксакова, он не сказал, втор<ой> Свербеев, третий Павлов, четвертый Хомяк<ов>. Этот порядок не основан ни на чем, даже не на алфавите, но просто зажмуря глаза и по<тому>
Аксакову С. Т., 18/6 августа 1842 (Черновая редакция)*
<Гастейн. 18/6 августа 1842.>
Черновая редакция
Я получил ваше милое письмо и уже несколько раз прочел его. Я уже было соскучился, не имея[1653] от вас никакого известия, и неделю тому назад послал форменный запрос вам.[1654] Теперь я утешен.[1655] Но письмо Ольги Семеновны, посланное, как вы говорите, за три дня до вашего, <не дошло до меня>. Все ваши известия мне равно любопытны, и всё до последнего слова читал я с наслаждением. Впечатленье Мерт<вых> душ именно почти то, как я подозревал.[1656] Толки неопределенны,[1657] и притом поспешность прочесть и ненасыщенная пустота после прочтенья. Плоскость жизни, и горько и мелочно сквозящая сквозь всё, одно оставляет только в светском читателе,[1658] который схватил[1659] было в руки бедную мою книгу как увлекательный <роман>[1660] с тем, чтобы насладиться и как до сего <?> увлечься, и опустил потом руки утомленный. Утешительное из нее может выступить только после и[1661] только тому, кто захочет понимать. Бог одарил меня проницательностью, и я уже[1662] видел в то время, когда читал вам,[1663] в какой мере <на> каждого из вас произвела впечатление. Но все толки и мнения мне важны, потому что в ней есть много недостатков. Многие я уже вижу. Первые впечатления равно важны, так же как и вторые и третьи. Блажен тот, кто не пренебрегает ничьими замечаньями, но всё обращает в свою пользу. В замечаниях какого-то С. В. П-ва — я по именам нетвердо знаю моих знакомых и потому не зная приятеля иного <?> г. П. подумал[1664] чуть не о Перевощикове,[1665] но кто бы он ни был — в замечаньях его есть справедливое: <что> употребление руссицизмов вставочное, не выливается из места, есть справедливость.[1666] Потом <что> сальности как будто нарочно помещаются[1667] автором. Это имеет тоже основание, и признаюсь,[1668] некоторые из того, что называют в свете сальностью, я нарочно вклеил в минуту негодованья на тех, <которые> слова сальные считают неприличными, а сальные поступки ничуть. Словом, в этих замечаниях слышно чутье. Вот как может быть тонко простое чутье. Ваши впечатления мне было приятно слышать, тем [более, что] они благоприятны.[1669] Но они[1670] были <бы> мне всё так же приятны, если бы и не были в пользу меня, они бы в последнем[1671] случае были приятны, потому что были <бы> на пользу. Теперь о впечатлениях собственно ваших. Но я их почти знал прежде. Бог одарил меня проницательностью, и я прочел[1672] на лице вашем во время чтения[1673] почти всё, что мне было нужно. Я не рассердился на вас за неоткровенность, за то, что вы не сказали мне прямо в глаза, какого сорта [были] впечатленья. Я знал, что у всякого человека есть внутренняя нежная застенчивость, воспрещающая ему сделать замечание насчет того, что по мнению <его касается> слишком чувствительных[1674] струн, что может оскорбить самолюбие, и самая искренняя дружба не может совершенно изгладить этой застенчивости. Я знаю, что много еще протечет времени, пока узнают меня,[1675] пока узнают, что мне всё, что имеют в душе, можно говорить, что чем чувствительнее струны, которые раздражаются при малейшем прикосновении, что это доставляет радость душе моей.[1676] Иногда бывает[1677] даже у многих людей страх компрометировать[1678] себя, показать себя не понявшим,[1679] а иногда и невинное желанье показаться на один вершок умнее, чем есть. Но как жестоко и жалко[1680] они обманываются,[1681] как они становятся через то ниже себя.[1682] Но в чем здесь опасность? Человек должен помогать друг другу.[1683] В душе человека есть столько прекрасного, что он никогда не должен стыдиться обнаружить ее. Вопрос, погибающий в душе, есть преступление.[1684]
1640
1646
1648
1649
1676
может доставить радость душе моей.