Выбрать главу

Выстрел на румынской границе надо, не снижая квалификации стиха, связать с траурной годовщиной захвата боярами Бессарабии.

Расплывчатую мечту о «фиате» надо конкретизировать на работе и заданиях Автодора.

Надо, чтоб стих стал активным, чтоб он агитировал незамазанно.

2. Нет достаточного расчета на применение (чтение, исполнение).

«Луна будто обваренная» — не читается.

Лучше:

Луна — будто обваренная,

Вместо:

Полюбуйтесь-ка — тоже «душ»,—

получается:

Полюбуйтесь-ка то — жидуш.

Вместо:

Засверкаю сам, как «фиат»,—

получается:

Засверкаю самка «фиат».

А самец?

3. Нет выбора незаменимых слов. Почему «фиат»?

Нужна ли нам именно эта марка? Что говорят в Автодоре?

Бабахнуло снова где-то (?) ликующе.

Где именно?

Указание места (одна из возможностей), давая незаменимое слово, притягивает к нему массу других, не бывших в поэтическом употреблении, дающих новую возможность поэтической обработки.

Легко поэтому, и незаметно поэтому, и не войдет в голову поэтому, и не удержит идеи — рифма:

отношение — окружение.

Можно и «облегчение», и «орошение», и «оповещение», и «обличение».

А например, на «Барановичи» или «Бобруйск» не всякое слово полезет.

Надо найти для примера;

Боба-пончик, мальчик русский, восемь лет прожил в Бобруйске.

4. Не совсем перетерто и вычищено старое поэтическое оружие — «свою лунную грусть», «симфонии — агонии» и т. п.

Уже столько без вас насимфонили, что не продохнуть!

5. Газетный уличный язык в лирическом окружении эстетизируется и из провода для передачи чувства — мысли — идеи становится самодовлеющей побрякушкой. Нельзя отрывать вещь от ее назначения. Это путь к музейщине.

Сегодня — ближе к газете, статье, публицистике.

Вывод

Стихотворение должно иметь в себе полный политический идейный заряд.

Надо, чтоб этот заряд несся по всей новейшей технике, обгоняя прошлые стрелятельные возможности.

Я лично по двум жанровым картинам проверяю свои стихи.

Если встанут из гробов все поэты, они должны сказать: у нас таких стихов не было, и не знали, и не умели.

Если встанет из гроба прошлое — белые и реставрация, мой стих должны найти и уничтожить за полную для белых вредность.

Пропорция этих моментов — пропорция качеств стиха.

«Леф» не печатает просто «хороших» стихов.

Нас интересует поэтическое культурное производство. Изобретение.

Дальнейшие вещи по лефовскому стандарту — в толщь и в ширь газет и журналов.

Товарищи, шлите новые стихи «Новому Лефу»!

[1928]

Письмо Равича и Равичу*

Уважаемый т. Маяковский!

Решаюсь вам написать письмо. В этом рассказе я описываю действительную жизнь мою и моих товарищей. Разница в том, что здесь я описываю человека уже более взрослого — лет тридцати, а мне 20. Кроме этого, все описываемое правда. Посылаю вам потому, что свой первый стих написал, прочитавши ваши книги. Сам я не из Ленинграда.

Я не ручаюсь, что посылаемый мною рассказ может быть напечатан в вашем журнале, но прошу вас мне лично написать письмо об ошибках, за что буду очень благодарен.

С приветом Л. Равич*.

Безработный
(Из дневника безработного)
Голос толпы, как труба… Длинная, длинная очередь. И тянутся к бирже труда Хмурые чернорабочие.
Замызганный каменный пол. Скамейки. На них вповалку Женский и мужеский пол, В шапках и полушалках.
Застыли люди иль спят? Какая коса их скосила?.. Черна от бровей до пят, Черна рабочая сила…
С лопатами ждут копачи, Глядят лесорубы хмуро. И в тесном углу молчит Белая кисть штукатура.
А где-то сопит весна, И воздух гнилой топорщится… Встает от пьяного сна Веселая Фенька уборщица.
И Фенька тащит меня, Рыгая капустой и водкой… Но вдруг толпа загудела, звеня, У грязной перегородки.
Тре-бо-ва-ние пришло… Сто человек на работу. И стало как будто светло, И жизнь стала в охоту…
Толпа зашумела, как дуб, И выросли руки, как сучья, На плотника лез лесоруб, Копальщики перли, как тучи.
И карточки зрели в руках, И ширился гул безработных… Волна волновалась, пока Не набрали полную сотню.
В счастливцах вспыхнул огонь, В глазах наливалась настойка, Сила сочилась в ладонь, Ушли они стадом на стройку.
А где-то глухие часы На башне высокой завыли. Все ушли, как голодные псы, И биржу труда закрыли.
Улица так и гудит. А вечер над крышами гордый. Мы с Фенькой пошли бродить От нечего делать по городу.
В карманах у нас ни боба. Ей шамать охота с похмелья. А там на панелях гульба — Растратчикам пир и веселье…
Водят дамы собак на цепке, И собаки, как дамы, толсты, И парень в новенькой кепке Покупает девчонке цветы.
А Фенька моя пьяна… Я чую, что девка тает. Для других пахнет весна, А для нас она воняет.
Между прочим, подходит ночь. На руке моей виснет Фенька, Ей от голода стало невмочь,— Мы присели на камень ступеньки.
Эх, пошамать бы рыбы теперь! Аж во рту стало нудно и сухо. И ворчит, как дремучий зверь, Мое неуемное брюхо.
Эх, на поясе сколько дыр Я сегодня гвоздем продырявил! Над бульваром вечерний дым — Там поют больные лярвы.
Закусила Фенька губу. Отодвинулась. Стало ей тесно, И зовет ее на гульбу Отдаленная пьяная песня.
Я за нею в потемки пошел, Проводил ее до бульвара. Будто просо в дырявый мешок, В нем насыпаны пьяные шмары.
Покупают их мясо за деньги Люди, гнилые, как пни. И голодная добрая Фенька Потеряет хорошие дни…
Я ушел в темноту бездорожья, Видел Фенькины угли-глаза. Я видал, какой-то прохожий Ее грубо за руку взял.