Согнувшись на полу, среди машин зубастых,
Жующих день и ночь гребнями зубьев частых.
На этой каторге, невинные ни в чем,
Они работают. Грохочет ад кругом.
Они не знают игр. Они не отдыхают,
И тень свинцовая их лица покрывает.
День только начался, а каждый так устал!
Бедняжкам не понять, кто детство их украл.
И только их глаза взывают к небу сами:
«Отец наш, погляди, что сотворили с нами!»
И этот рабский труд возложен на детей!
А результат его? Один, всего верней:
Что вырастет у нас Вольтер придурковатым
В таких условиях, а Аполлон — горбатым.
Тлетворный, вредный труд! Он губит красоту
В угоду богачам, он множит нищету,
Ребенка делает орудием наживы.
«Прогресс!» — вы скажете? Прогресс преступный,
лживый!
Машину мертвую он одарил душой,
Но за людьми души не признает живой.
Да будет проклят труд, ведущий к вырожденью,
Труд маленьких детей, подобный преступленью!
Да будет проклят он навеки, навсегда —
Во имя светлого, здорового труда,
Могучего труда, который щедрой властью
Народам вольность даст, а человеку — счастье!
Телега, а на ней гранитная плита —
И конь уже в поту от гривы до хвоста.
Он тянет. Возчик бьет. Дорога вверх стремится.
Конь поскользнулся. Кровь под хомутом сочится.
Конь пробует налечь. Напрасно! Вот он стал —
И кнут над головой понурой засвистал.
День послепраздничный. Клокочет хмель вчерашний
В мозгу у возчика. Он полон злобы страшной.
Чудовищный закон: живое существо
Пропойце отдано на произвол его.
Конь замер. На него нашло оцепененье.
Темно в его глазах. Он — весь недоуменье.
Груз давит на него, а кнут его мертвит.
Что камню надобно? Что человек велит?
Удары сыплются, как вихри молний злобных,
А бедный каторжник стоит в своих оглоблях
И молча терпит все. Но возчик не сдает:
Веревка лопнула — он кнутовищем бьет;
А палка треснула — он хлещет чем попало.
И конь, истерзанный, измученный, усталый,
Склоняет голову под грузом стольких мук,
И слышно, как звенит подкованный каблук,
По брюху конскому с размаху ударяя.
Конь захрипел. Он жил еще, дышал, страдая,
Он двигался еще. Прошел один лишь час —
Теперь он недвижим. Как будто сил запас
Внезапно кончился. Палач удвоил пытку.
Конь делает еще последнюю попытку.
Рывок! Он падает, и вот под колесом
Уже лежит плашмя со сломанным хребтом.
Мутнеющий зрачок сквозь смертную дремоту
Взирает издали без смысла на кого-то…
И гаснет медленно его последний взгляд.
Увы!
За все дела берется адвокат.
Он издевается над тем, кто справедливо
Расследовать привык, что истинно, что лживо.
На этот счет он слеп, хоть и весьма глазаст:
Отлично видит он, кто больше денег даст;
А совесть у него в покое достохвальном.
Вот журналист. Засел в журнале клерикальном
И клеветой живет. Ну чем он не бандит?
Вот эту пару свет безжалостно травит,
А в чем же их вина? Любовь — их преступленье!
Не терпит слабого общественное мненье,
К богатым ластится, на нищего плюет.
Изобретатель мертв, а паразит живет!
Все разглагольствуют и врут, врут и клянутся,
Доверчивым глупцам насмешки достаются.
Имущий преуспел, он в жизни властелин, —
Выпячивая грудь, шагает как павлин,
И собственных льстецов его рождает скверна.
Вот карлики. Они глядят высокомерно.
О груда мусора, которую порой
Тряпичник осветит коптилкой роговой!
Ты чище во сто крат, чем все людишки эти.
Что постояннее людского сердца? Ветер.
Вот некто; он презрел и совесть и закон.
Так светел взор его, так мил его поклон!
Он на колени вас поставит, без сомненья.
В пыли дорожной ты, старик, дробишь каменья.
Твой войлочный колпак на воздухе истлел,
От солнца и дождя твой череп побурел,
И холод — твой палач, и зной — тебе обуза,
И тело жалкое не защищает блуза.
Землянка бедная твоя в дорожном рву,
И козы, проходя, щипнут с нее траву.
А заработок твой — к обеду корка хлеба;
Ведь ужина тебе не посылает небо!
А с наступлением вечерней темноты
Порой невольный страх внушаешь людям ты,
И косо на тебя оглянется прохожий,
О мрачный, тихий брат деревьев, полных дрожи!
Как листья осенью, летят твои года.
Давно, — ты молод был и полон сил тогда, —
Когда на Францию пошли войной народы,
Чтоб задушить Париж и с ним зарю свободы,
И тысячи людей, как море, потекли
К священным рубежам твоей родной земли, —
Как гунны некогда иль полчища Аттилы, —
Ты грудью встретил их, схвативши в руки вилы.
Ты был тогда велик! Ты защищал Шампань
От своры королей, поднявшихся на брань, —
Ты славно поступил тогда! — Но что же это?
Какая пышная несется к нам карета!
Ты пылью ослеплен из-под ее колес,
Невольно руку ты к глазам своим поднес.
В карете человек раскинулся привольно.
Склонись пред ним, старик! Пока ты добровольно
Нес жертвы, он себе составил капитал, —
На понижение валюты он играл.
Катились в бездну мы. Его дела шли в гору.
Стервятник нужен был для трупов — без разбору
Он мертвецов клевал и пил кровавый сок.
Он ренту и дворцы из наших бед извлек.
Душистые стога с московского похода
Собрал в своих лугах. Бушующие воды
Березины ему воздвигли особняк,
А Лейпциг оплатил лакеев и собак.
Чтоб этот человек в Париже жил, имея
Парк с золочеными решетками, аллеи
Из бука белого и лебедей в пруду,
Он с поля Ватерло взял золотую мзду,
И наше бедствие его победой стало,
И саблей Блюхера, не устыдясь нимало,
Из тела Франции он вырезал кусок,
И выжал для себя, и съел, и выпил сок.
Ты нищий, старина, — он стал миллионером;
Тобой гнушаются, — он служит всем примером.
Он честный человек! Отвесь ему поклон.
Бои на улицах. Текут со всех сторон
Людские множества; приходят и уходят.
О, толпы! Борозды глубокие проводят
Ночь, горе, скорбь утрат. Печальные поля!
Какою жатвою вознаградит земля
Бросающих зерно в глубины этих пашен,
Чей колос, может быть, покажется им страшен?
Ты, жизнь, и ты, о смерть, вы — волн круговорот.
Народ — что океан, а чернь — что накипь вод.
Здесь хаос — царь, и здесь — величие людское.
Здесь, хищная, как зверь, и страшная собою,
С кортежем призраков, где смутно видишь ты
Желанья, ненависть, отчаянье, мечты,
С животной жадностью, опаснее магнита,
С продажностью людей, с униженностью скрытой
И в неизменности обычаев проста —
Все разновидности являет Нищета.
И бедняки живут, в своем замкнувшись горе.
Но Нищета растет, вздымается как море,
И, преступленьями развалины покрыв,
В неведенье вершит обратный свой отлив.
Бедняк не хочет зла, но голод искушает.
Он ищет помощи… А сумрак наступает.
Вот дети нищие с протянутой рукой.
Во тьме зажглись огни. Открыт притон ночной.
А ветер гонит их, кружа в своих объятьях;
Разбитые сердца дрожат в дырявых платьях.
Здесь о несбыточном назначено мечтать.
Кто стиснул зубы? Муж. Кто тихо плачет? Мать.
Кто зябнет? Старики. Кому рыдать? Невесте.
Кто голодает? Все, все голодают вместе.
Внизу — мир ужаса, вверху — веселья мир;
Там — голод властвует, а здесь — сверкает пир;
Там — бездна нищеты, откуда слышны стоны,
Здесь — смех и песенки, цветочные короны.
Счастливцы здесь живут, и думают они,
Как веселей прожечь свои часы и дни.
Собаки, лошади, кареты золотые…
Бенгальские огни слепят глаза пустые.
Жизнь — удовольствия без цели, без конца.
Лишь надо позабыть средь роскоши дворца
Подвалов ад внизу и небо, там, высоко.
Кто Лазаря забыл, забыл господне око!
На тени бедняков счастливцы не глядят:
Им нужен только роз волшебный аромат,
Да нега страстная, да взгляд высокомерный,
Да опьянение. Им нужно, чтобы верный
Лакей всегда стоял за ними на пирах,
Как символ нищеты в блестящих галунах.
Цветы на женщинах прекрасных, обнаженных;
Цветы сплетаются гирляндами в вазонах.
Сияет пышный бал, где тьма и свет слились,
Все чувства опьянив и одурманив мысль.
Там люстры с потолка свое бросают пламя,
Подобно деревам с блестящими корнями,
Чьи кроны наравне с небесной высотой.
Танцующий эдем над мрачною тюрьмой!
Они блаженствуют. Их блеском ослепили
Красавицы, полет бесчисленных кадрилей,
Сиянье в пламенных и голубых глазах.
То отразится вальс в высоких зеркалах,
То, будто кобылиц среди лесов скаканье,
Галоп ворвется в зал. Переводя дыханье,
Бал прерывается. Все растеклись, ушли
И бродят парами в садах, в тиши, вдали.
Но вдруг, безумная, взывая к дальним теням,
Бросая горсти нот по мраморным ступеням,
Вернулась музыка. Глаза зажглись. Смычок
Подпрыгнул и опять толпу вослед увлек.
Так, ароматами и звуками пьянея,
Летит за часом час быстрее и быстрее.
Лист за листом, с небес слетая, мчится прочь.
Те в кости звонкие сражаются всю ночь,
Те алчною рукой, тасуя, гладят карты,
И ломбер, фараон, ландскнехт в пылу азарта
Их держат за столом зеленого сукна,
Пока сквозь ставни свет не озарит окна.
И в те часы, когда от холода трепещут
И стонут чердаки, а волны грозно плещут,
Швыряя льдинками в гранитный парапет,
А во дворцах ночной не кончился банкет, —
Тогда над головой счастли