— Нет, дорогая подушковзбивательница, не знаем.
— Я думаю, мальчик от Бодмина перепутал шляпы. Трутень покачал головой и съел винограду.
— А в клубе, — продолжала сестра, — они надели правильно.
Трутень снисходительно улыбнулся.
— Неглупо, — признал он. — Нет, неглупо. Но, я бы сказал, притянуто за уши. На мой взгляд, четвертое измерение, хотя его и трудно усвоить.
— Абсолютно, — согласился его страдающий друг.
ЛИРИЧЕСКИЙ ПРИСТУП
Старейший член клуба, пребывавший в мечтании, внезапно очнулся и заговорил с отработанной легкостью рассказчика, которому не нужен предмет для разговора.
— Когда Уильям Бейтс пришел ко мне (сказал он так просто, словно часами говорил об Уильяме Бейтсе), когда У.Б. пришел, я не удивился. Я достаточно долго просидел на этой террасе и прекрасно знал, зачем я нужен клубу. Каждый, у кого есть беда, идет ко мне.
— Так вот, — начал Уильям.
Уильям этот корпулентен, вроде грузовика, и обычно смотрит на жизнь спокойно и приветливо, как все тот же грузовик. Питается он пивом и отбивными, волнуется — в исключительных случаях, но сейчас буквально трепетал, если это слово подходит к корпулентному человеку, полному пива и котлет.
— Так вот, — начал Уильям. — Родни знаете?
— Вашего шурина, Родни Спелвина?
— Именно. Он спятил.
— Почему вы так думаете?
— Посудите сами. Играем мы сегодня утром, Родни с Энестейзией, я — с Джейн. Картина ясна?
— Ясна.
— Сестру свою я знаю и резонно полагал, что у них полный порядок. Помню, я сказал Джейн: «Держись, они нас обскакали». Полез я в карман за монетой, смотрю — а Родни поднимает мяч.
— Поднимает мяч?
— Да. А почему? А потому, что он, видите ли, боится обидеть маргаритку. «Нельзя их обижать, — говорит он. — Эльфы мне этого не простят». А? Каково?
Мнение свое я скрыл из деликатности, предположив, что Родни — большой шутник. Уильям, простая душа, сразу утешился; но мне его рассказ терзал и томил душу. Я не сомневался, что у Родни — лирический приступ.
Житейский опыт учит, что люди скорее терпимы; и в нашем небольшом сообществе никто не поминал Спелвину, что когда-то он был поэтом, причем из самых вредных — из тех, кто, только зазевайся, издает книжечку в нежно-сиреневом переплете, буквально набитую всякими эльфами. К счастью, он это бросил, когда увлекся гольфом и обручился с сестрой Уильяма.
Да, гольф и любовь спасли Родни. С тех мгновений, когда он купил клюшки и соединил судьбу с Энестейзией, он совершенно изменился. Писал он крутые детективы, и так успешно, что и сам он, и жена, и малолетний Тимоти не знали нужды. Технику письма он развил настолько, что успевал выполнить до завтрака норму в 2000 слов, после чего предавался любимой игре.
Здесь он тоже преуспел. Жена его, некогда выигравшая женский чемпионат, руководила им с любовной заботой, и в те дни, о которых мы повествуем. Родни готовился к местным состязаниям.
Казалось бы, сестра моя была счастлива; но тайная тревога снедала ее. Она помнила, что Родни — человек с прошлым. А что, если особенно дивный закат или какая-нибудь роза вызовут рецидив и все труды пойдут насмарку? Имение поэтому она старалась удержать его в доме, когда садится солнце, и не выращивала цветов. Так жена алкоголика, веря в его покаяние, все-таки вырезает из газеты рекламу виски.
И вот, на седьмом году брака, беда нависла над ними. Так думал я; так, несомненно, думала и она. Лицо у нее поблекло, глаза то и дело обращались к мужу. Как-то за обе неосторожный гость упомянул о летней луне, она мгновение сменила тему, но Родни успел вскинуть голову, словно боевой конь, и секунду-другую походил на человека, который вспомнил, что «луна» рифмуется с «волна».
Через неделю опасения сменились уверенностью. Зайдя к Бейтсам, я застал там Энестейзию и сразу понял, что дело плохо. Гостья лихорадочно вязала свитер для племянника, который готовился где-то к детским соревнованиям.
Энестейзия была бледна, и брат ее был бы бледен, если бы мог. Многолетний гольф при любой погоде на славу выдубил его щеки.
— Какой прекрасный вечер! — заметил я.
— Божественный, — нервно согласилась гостья.
— Такая погода сулит хороший урожай.
— Да-да!
— А где Родни?
Энестейзия мелко задрожала и упустила петлю.
— Гуляет, наверное, — проговорила она.
Уильям нахмурился еще больше. Его простая душа не терпела околичностей.
— Нет, не гуляет. Сидит дома и пишет стихи. Лучше сказать прямо, — прибавил он, когда сестра издала протестующий звук. — Все равно не скроешь, а вы, — обратился он ко мне, — нам поможете. Посуди сама, у NN седые усы! Человек с седыми усами — не нам с тобой чета. Коту ясно.
Я заверил, что тайну сохраню и постараюсь помочь.
— Значит, Родни пишет стихи… — продолжат я. — Что ж, это можно было предвидеть. Эльфы, маргаритки…
Энестейзия всхлипнула, Уильям хрюкнул.
— Эльфы! — вскричал он после этого. — Хорошо бы только эльфы! Я бы не пикнул. Эльфы, ха-ха! Знаете, где он сейчас? В детской, у Тимоти. Смотрит и вдохновляется, чтобы написать, как этот тип обнимает мишку и видит во сне ангелов. Ужас какой… Знаете, как он его называет? Тимоти-Пимоти Боббин. А?
Человек я стойкий, но все же содрогнулся.
— Тимоти-Пимоти Боббин?
— Тимоти, так его так, Пимоти Б. Ни больше, ни меньше. Собственно, чему удивляться? Вирус поэзии всегда ищет слабое место. Родни — любящий отец. С сыном он сюсюкал давно, однако — в прозе. Следовало ожидать, что, когда зараза оживет, жертвой станет несчастный мальчик.
— Какое позорное будущее он ему готовит! — сокрушался Уильям. — Через много лет, когда мой племянник будет играть в чемпионате, газеты напомнят, что это — Тимоти П. Боббин из знаменитых стихов…
— Родни говорит, что наберется на томик, — глухо вставила Энестейзия.
— Стыд, срам и позор, — сказал Уильям.
— Неужели стихи такие плохие?
— Судите сами, я взяла из ящика. Начиналось так:
Под этим стояло:
«Нет! Минуточку!
Заменить кроликом…
(Ролик? Нолик? Столик? До колик? Тьфу.)
Нет, не то. Может, канарейку?
(Рейка, шейка, шлейка, лейка, лей-ка, рей-ка.)
Канарейки поют. Песенка? (Лесенка… — м-да).
А что, если просто птичка?
Исчерпав тему птички, автор перешел к другим сюжетам:
Уильям заметил, как я мучительно моргаю, и спросил, не от ножек ли это. Я сказал, что именно от них, и перешел к третьему творению:
Тут Родни усомнился —
«Уже было? М.6., «поскок»?» и приписал на полях:
Замена меня не обрадовала, и я печально вернул листок Уильяму.
— Нехорошо, — серьезно сказал я.
— Что уж тут хорошего!
— Давно это?
— Не первый день. Просто прирос к перу. Тогда я задал самый важный вопрос:
— Отражается это на гольфе?
— Да вот собирается бросить.
— Что?! А соревнования?
— Говорит, обойдутся.
Тут отвечать нечего, и я ушел, стремясь остаться один, чтобы обдумать этот печальный случай. Направляясь к дверям, я заметил, что Энестейзия закрыла лицо руками, а Уильям заботливо поглаживает ее по голове.
Несколько дней размышлял я, понимая, что Уильям переоценил силу седых усов. Да, они у меня совсем белые, но толку от них нет. Если бы на моем месте оказался бритый юнец, он бы преуспел не больше моего.
Хорошо Уильяму говорить «подумайте»; но как? Что делать, если ты столкнулся с мощью природы? Поэзия долго накапливалась в Родни, словно пар в котле, на котором кто-то сидит. Теперь, когда пар вырвался, поди его сдержи! Спорят ли с вулканом? А с водопадом? То-то и оно. Поистине, с таким же успехом можно посоветовать герою Лонгфелло, несущему в «снега и льды» знамя со странным словом Excelsior, чтобы он остановил лавину.