— Ну вот! И — молчи! А то…
Плотник, мотая головой, обошёл его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалёв, должно быть, ещё раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:
— И вышло всё благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…
— Шесть тридцать мне… причитается!
Староста захлюпал губами, засмеялся:
— Никому, ничего! Как уговаривались. Всё — в недоимку! Забыл?
— Вор-ры! — завизжал плотник. — Пьяницы…
Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и ещё более визгливо прокричал:
— Разбойник!
— Сиди смирно, — посоветовал Локтев и добавил: — А то — водки не дадим.
— А ты работал ему, генералу?
— Не работал!
— А я — работал!
— Ну и твоё счастье.
— Счастье? В чём?
— Да — чёрт тебя знает! Отстань…
— Ай-яй-яй! — пробормотал Баландин, пьянея.
И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.
Девки сгрудились за сараем, под берёзами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:
— Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, — сказал он, а понизив голос, добавил: — Не хватит — ещё дам! Только — вот что: ежели Денежкин драку зачнёт, — бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите, буяну!
Девицы уже налаживались петь, и Матрёна Локтева, покачивая грузное тело своё, упрашивала:
— Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!
А муж её, держа чашку водки в руке, внушал старосте:
— Ты, Яков, не миру служишь, ты — Кашину да Солдатову собачка, а они деревне — чирьи, их калёным гвоздём выжечь надо, как чирьи.
— Глядите, чего он говорит, беспокойный! — кричал Ковалёв пьяным, весёлым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. — Данило Петров, хо-хо, он тебя калёным гвоздём, о-хо-хо…
Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:
— Жить надо, как пчела живёт: тут — взял, там — взял, глядишь — и воск и мёд есть…
Но голос его заглушала Рогова, басовито выкрикивая:
— Вот так и пропивают житьё, а после — жалуются, охают!
Девки дружно взвыли высокими голосами:
Немного в стороне сидел Баландин, дружелюбно прислонясь к плечу Денежкина. Денежкин отчётливо и удало играл на балалайке; молодой парень, нахмурясь, плясал, вздымая топотом ног холодную пыль, а тихий мужичок Самохин, прищурив глаза, сладостно улыбаясь, тоже топал левой ногой и детским голосом, негромко, осторожно приговаривал:
— Дел-лай! — свирепо кричал Денежкин плясуну. — Делай, чёрт те в душу!
А Баландин, качая головой, всхлипывая, жаловался:
— Шесть тридцать… пропало, а?
Парень, перестав плясать, взмахнул головой и, глядя в небо, прокричал:
И снова отчаянно затопал ногами.
А Денежкин снова крикнул:
— Дел-лай!
Из воспоминаний о И.П. Павлове
В 1919 году я, в качестве одного из трёх членов «Комиссии помощи профессору Ивану Петровичу Павлову», пришёл в Институт экспериментальной медицины, чтоб узнать о нуждах знаменитого учёного.
— Собак нужно, собак! — горячо и строго заявил он. — Положение такое, что хоть сам бегай по улицам, лови собак!
В его острых глазах как будто мелькнула весёлая улыбка.
— Весьма подозреваю, что некоторые мои сотрудники так и делают: сами ловят собачек.
— Сена нужно хороший воз, — продолжал он. — Нужно бы и овса. Лошадей дайте штуки три. Пусть будут хромые, раненые, это — неважно, только были бы лошади!
Он быстро объяснил, что лошади нужны для того, чтобы получить сыворотку из их крови. В комнате было так же холодно, как на улице. Иван Петрович — в толстом пальто, на ногах — валяные ботики, на голове — шапка.
— У вас, видимо, дров нет?
— Да, да! Дров — нет.
Он пошутил:
— Говорят: теперь не дома отапливаются печами, а печи домами? Но деревянных домов тут близко нет. Дров давайте. Если можно.
— Продукты я получаю из Дома учёных. Удвоить паёк? Нет, нет! Давайте, как всем, не больше.
Требуя помощи его научной работе, — от помощи персонально ему он решительно отказался.
— Продукты надо расходовать бережно. Слышно — какой-то дурак лезет на Петербург? Вот видите: большевики-то озлобили всех…
В те дни такое бережное отношение к «продуктам» наблюдалось крайне редко. Обильны были факты иного рода: на заседания совета Дома учёных аккуратно являлся некий именитый профессор, он приносил в платке сухие комья просяной каши, развёртывал платок и, отправляя маленькие комочки каши в свой учёный рот, тяжко вздыхая, уныло покачивая умной главой, показывал собратьям своим, до чего доведён большевиками деятель науки. Он ничего не говорил и вообще ничем не выражал своей заботы о том, как и где добыть пищу для его товарищей по работе, он только показывал на каше: «Страдаю».
Таких и подобных демонстраций большевистской жестокости господа интеллигенты устраивали много. Нет спора: люди, недоедая, страдали, но едва ли стоило сопровождать страдания творчеством мелких пакостей, назначенных для самолюбования и для уязвления большевиков. Но — сопровождали.
И.П. Павлов, мне кажется, спорил с советской властью по недоразумению, потому что не имел времени серьёзно подумать о значении её работы и потому ещё, что около него были враги советской власти, люди, которые отравляли его ложью, сплетнями, клеветой.
Лет шесть тому назад он памятно сказал мне:
— Я могу верить в бога, но, разумеется, предпочитаю знать. Вера есть тоже нечто, подлежащее изучению, она развивается из отвлечённых понятий, то есть из работы мозга. Изучая его работу, мы всё-таки ещё не знаем, как он работает. И — узнаем ли? Это вопрос. Вот мы с вами поспорили. Одно и то же вещество нашего мозга воспринимает впечатления и реагирует на них различно и даже непримиримо различно. Я ищу причину этого в биологической — органической химии, вы — в какой-то химии социальной. Мне такая незнакома…
И.П. Павлов был — и остаётся — одним из тех редчайших, мощно и тонко выработанных органов, непрерывной функцией которых является изучение загадок органической жизни. Он изумительно целостное существо, созданное природой как бы для познания самой себя. Высшая для человека форма самопознания является именно как познание природы посредством эксперимента в лаборатории, в клинике и борьба за власть над силами природы посредством социального эксперимента.
Свободное и успешное развитие этой работы, которая должна быть целью жизни каждого разумного человека, требует полного равенства в праве на знание, — равенства, невозможного в обществе классовом, при наличии уже обессмысленной власти капитала, ныне создающей такие рецидивы средневековой дикости и зверства, каков, например, современный фашизм, — кровавый и гнусный конец царства буржуазии.
И.П. Павлов умер, но энергия его, воплощённая в работу, долго будет жить.
Комментарии
В.И. Ленин
Впервые напечатано в ранней редакции весной 1924 года.
В письме к М.Ф. Андреевой от 4 февраля 1924 года М. Горький сообщает, что написал воспоминания о Ленине (Архив А.М. Горького). Горечью утраты «величайшего человека мира» — так назвал В.И. Ленина М. Горький — проникнуты письма писателя, относящиеся к этому времени. И впоследствии он писал, что «никогда не чувствовал себя так сиротски, таким бессильным, как в год его смерти» (письмо к А.И. Афиногенову 1933 года. Архив А.М. Горького).