Мне имени иного нет,
Как неизвестного солдата,
Я только памятник побед,
Меня поставил Император.
Душа и сердце*
Без границы и без края
Верю, знал ты, умирая,
Моря вольные края…
Что твоя душа – моя.
Сквозь сон напуган ознобом, круженьем,
Очнулся я. Один без сна.
Сквозь сучья черные так четко, без движенья,
В мороз светилася луна…
. . . . . . . . . .
Кто-то канул, захлебнулся,
Кладью, вещью упал, лежит,
А кто-нибудь усмехнулся
Стоя у этой межи.
И больно сердцу, еще обидней,
Когда уходишь в странный предел
Тот, кого сердца глаз увидел,
Кто для сердца сердцем же пел.
. . . . . . . . . .
Ибо серебрятся в душах человеческих
И уходят с ними с земли
Чудодейственные, чудодейские
Белопарусные корабли.
. . . . . . . . . .
Но сам я, носивший конника шпоры,
Ездивший в ухавшем броневике,
Все-таки думаю, что яростные споры
Мы будем кончать с клинком в руке.
Вестник*
Да, в этой лунной тишине
(Светлеют жалюзи у дачи),
Еще слышней, еще страшней
Напуганный стремглав прискачет!
Падет с коня, шатнется конь,
(Белеет мыло, храп белеет),
А облачное молоко
Луной осеребрилось злее.
И в запахах, любезных мне
(Дух кожи, пота) – дрожь отваги,
Прочту при лунной новизне
От пота теплые бумаги.
Поверх следов карандаша
Теней занятные движенья,
Но остро заболит душа
Конца почуяв приближенье.
– Ну, что же, если час настал;
Ну, что же, пусть приговорили!..
Уж выехали там с поста
И едут молча. Закурили.
Скрип кожи, скок и конский топ:
По темным клумбам – темный всадник…
А в небе серебристый скоп,
И пуст тенистый палисадник.
Владивосток. 1922
«О лебедях, направившихся к югу…»*
О лебедях, направившихся к югу,
В глуби лазури, в далях высоты,
О лебедях, напомнивших мне вьюгу,
Буран в степях, которые пусты.
Ведь мы, – я понял, – с лебедями схожи,
Мы также совершаем перелет.
И ты, случайно встреченный прохожий,
К назначенному югу твой поход.
Случается, что так и не узнают
Иные – направление на юг.
Случается, что югом называют
Холодный край осеребренных вьюг.
А также есть и те, что умирают,
Падут и не встают и не живут.
Не слышно им, как голоса играют,
И нет тоски, что их не подождут.
Их помнит память. Но несчастней те ведь,
Которые в спокойствии своем
Забыли знать, что каждый белый лебедь
Окликнут к югу солнечным огнем!
И вы, завороженная напевом,
Влюбленная в протяжные слова,
Вы тоже лебедь в оперенье белом,
И к югу обращенные глаза…
В глазах у вас, завороженных пеньем,
В их девичьей мечтательной тоске,
Угадываю ваше нетерпенье:
Скорее стать на солнечном песке!
Прошлое*
1.
А память, как ветер, вдруг распахнет
И флагом откинет забвенья занавеску, –
И в рамки осенних, струною блестящих, тенет
Мы видим движение ласково снившихся весен.
2.
От подъезда вдоль панели
Синели армяки на козлах.
Небеса над улицей синели,
Вывески трактиров. Возглас
Смоется, как тонкий волос…
О, как грудь моя узка,
Как нелеп, как жалок мне мой голос
В пении твоем, Москва,
Вижу снова синий купол,
Белые на розовом карнизы,
Громы цоканья и стука
И октавы трама. Мерелиза
Катится, стрекочет форд.
Ванька щегольнет наречьем –
И опять, плывет, гудет
Плавный звон Замоскворечья…
А на Петровке мимо окон Трамблэ
Идет по асфальту женщина Камергерского!
Пожалуй, только она бы могла,
Душисто наряженная, нежная, дерзкая
Всегда родная парижанка Кузнецкого,
Она бы одна смогла
Постаревшую душу омолодить
Одним касанием плеча:
Подчинить-подтолкнуть, усадить,
На магического лихача…
3.
«Девятая Муза». И двухнедельник
«Дни и Труды»…
О, Москва, и в холодный пустой понедельник
Не можешь, неможишься ты,
Звон перезвоны к вечерне
В Охотном торопят закрыться
Снег на стенах. А неверный
Свет сладостно к вечеру мглится.