Ветра вдали смыкались, как ограда,
Скрывали волю томные леса,
И было больше ничего не надо –
Лишь губы милой да ее глаза…
Но оживала, просыпалась скука,
Она оглядывалась, как гроза, –
Ты размыкал неискренние руки
И не гляделся в лживые глаза.
Прохладны пароходные конторы,
Высокий флаг свернет и развернет
Высокий и упрямый ветер с моря
И зов протяжный с пристани несет.
4.6.24 г. Rakatan
«Разбудит, радует…»*
. . . . . . . . день
Разбудит, радует; тревожит
Блаженства, созерцательности лень,
И светлый мир еще дороже.
Прищуря веки, вижу паруса,
Прохладный цвет морских просторов.
И расцветают девичьи глаза
На отдувающихся шторах.
Где в мыльных прядях прядала волна
Там < штилем? > паруса смиряет –
Отменны блеск, отменны цвет; она,
И брызги в соль лишь претворяет!
Бейрут май <1>926
Кочегар Борис Бета Буткевич
Баллада о чужом небе*
Такие голубые дни,
Что озаряются и ночи…
На этом свете мы одни,
Нам мчит автомобиль что мочи,
А за решетками дерев
Проносятся огни узилищ,
И, взгляды к небесам воздев,
Глядим мы на Звезду-страшилище.
Такая зоркая звезда,
Недобрый глаз в лучах угрюмых, –
Припоминаю час, когда,
Скрываясь в облаковых дюнах,
Жестокости бессонный глаз
Глядел на наши поцелуи.
Да… В небе пепельном погас
Стихающею аллилуйей…
Но мне милы твои глаза
И электрическая бледность,
Их кажет новая гроза
(Мелькнет и открывает бедность).
И бьется пульсами мотор,
Кричит, остерегая жизни,
И снова прокричит в упор:
– Эй, потерявшие отчизну!
Тебя я провожу домой.
Ты входишь за решетку к пальмам.
Останусь я один с собой,
И с небом, будто бы печальным.
Накатан улицы асфальт.
Маркиз соломенных ресницы
Рассматривает хмуро взгляд,
Определяя, как темницы.
На аттике твоем темно, –
Гравюры, полумрак и книги,
Закрыто с вечера окно, –
О, благосклонные вериги!
Садишься, и скрипит лонгшез,
Подушку под затылок прячешь,
Вздыхаешь и считаешь шесть,
Глядишь и без рыданья плачешь.
А я иду путем моим
Посередине по асфальту,
Я чувствую себя глухим,
Припоминаю по Уайльду,
Как Лондон ласково живет
Утрами от бессонной ночи,
И… вот трамвайный гул плывет,
Цикад веретено стрекочет.
Не нахожусь сказать, кто я,
А просто имя называю,
И город, где семья моя,
По временам позабываю.
А, может быть, и помню я
О матери и о невесте,
И есть в конверте у меня
Эмалевый крестильный крестик.
Но нету дела никому
Опрашивать и предлагать мне
Исход несчастью моему, –
Я твердо знаю: люди – камни,
А есть похожие на пыль,
На студенистую медузу,
И дней моих святая быль,
Она мои лишь Сиракузы.
Так, милая моя, и мы:
Я вижу Марс, целую слезы,
И электрические тьмы,
Столбняк несущие и грозы,
Отважно отвлекут меня
К морям соленым, к сладким винам,
И, равнодушием пьяня,
Подарят пеньем соловьиным…
Envoi
Знай, у подножия антенн,
Где скрипок скрип и пляшут искры,
Весь этот мир, как детский плен,
И ты узнаешь в вечер мглистый.
Ш<анхай>. Сент<ябрь>. <1>924.
Маньчжурские ямбы*
1.
Ну да! Еще не так давно
В мое раскрытое окно
И в дверь на цементный балкон
Вставал июньский небосклон.
Маньчжурский неподвижный зной:
С утра ленивая пора,
Лимонов профиль вырезной,
А во дворе – детей игра…
И плыл дрожащий горизонт,
И млели там зонты дерев,
И солнце – огненный орех –
Опять слепило горячо.
Опять стремительный дракон
Взмывал в лазурь, на высоту,
И делался горяч балкон,
И пронизала пустоту
Огня небесного искра,
И приходила в мой покой,
Касалась легкою рукой
Тоска (она любви сестра).
2.
Ну почему бы не поплыть,
А то отправиться пешком,
С бродячим за спиной мешком.
Туда, где с башнями углы
Оглиненных кизячьих стен,
Где вовсе раскрывает свет
Испепеляющий дракон;
В бумаге поднято окно,
И на циновке детский стол,
И флейта плачется светло,
А музыкант на ней – слепой.
Проедет в толстые врата
Мешками полная арба.
Коней дрожащая губа,
А шея стрижена, крута,
Извозчик по пояс нагой
(И как мала его нога!),
А там стреляет кнут другой
И – впряженных коров рога…