«Так вот она какая Ольга!..» – подумал Сережа: он был столько наслышан об этом военном поселении, о том, что за обладание им велись ожесточенные бои, и вдруг – незначительная деревушка, примечательная только своей колокольней да цинковыми пакгаузами…
Но так прекрасны были солнечные долины, веером распростершиеся перед ним, точно перья гигантского павлиньего хвоста, радужные концы которых спускались в голубую воду, и так приятно было ощущение усталости, влажного ветра на щеках, тяжести винчестера – настоящего охотничьего винчестера – за плечами, а главное, так еще свежо, так ново было все, что он пережил за последние недели, – весь их страннический путь через леса, перевалы, болота; таинственные ночи у костров, полные безликих шорохов, трепета совиных крыл, далекого звучания падающей воды или осыпающегося щебня; ночи на заброшенных хуторах, на туземных стойбищах, пахнущих дымом и невыделанной кожей; золотисто-розовый туман по утрам, за которым внезапно открывались зеленеющие пашни, поднятые с весны поскотины, шумные села, кипящие вооруженным народом, бурные крестьянские сходы, вереницы подвод, беспрерывная смена лиц и событий, в которой особенно весело было ловить на себе быстрые любопытные взгляды из-под какого-нибудь ситцевого платочка, – так молодо и волнующе необычно было все это, что мимолетное разочарование тут же покинуло Сережу, и смешанное чувство восторга, беспредметной жалости, любви ко всему овладело им.
– У нас через эту Ольгу в аккурат переселение было, – говорил Боярин медлительным глуховатым голосом, не замечая, что Сережа не слушает его. – Привезли нас тоже вот на пароходе, да в аккурат, где те сараи с цинка, и выгрузили. Ну, да сараев тогда этих, например, не было, церкви тоже; одне только деревянные бараки да десятка два хатенок. Было-то это давненько, годов уже не менее осьмнадцати, а то и более… Якорь спустили вон там, подале, услали лодку, а нам сперва не дают: обождите, мол, начальство пачпорта проглядит. Что ж, проглядит – проглядит, ладно… Молодым-то ребятам и горя мало, вроде как даже интересно, а старики, уж они видют: горы да лес – и боле нет ничего… «Вот тебе, думают, и Зеленый Клин!» С нами на пароходе хохлы ехали, семьи четыре, – мы-то сами воронежские, а то хохлы, – так они всю дорогу гундели: «О це ж Зелений Клин, да коли ж Зелений Клин! Да там трава с чоловика, да там с винограду аж деревья гнутся, да там земля чорна на сажень!..» Ай, дураки-и… Ха!.. Тьфу!.. – И Боярин вдруг крепко выругался, махнул костлявой рукой, похожей на конскую берцу, и даже топнул.
Сережа с удивлением посмотрел на него.
– Ну, хорошо-о… А уже, как сказать, холода были, – ежели бы дома, самое бы молотить. Одежонка у нас плохонькая, а мы все на борте стоим, за перильца держимся, все на берег смотрим… Когда – глядим, плывет наша шлюпчонка, везет двоих. Один такой вроде маленький, седенький, весь в пуговицах, а другого что-то не упомню, только, видать, помоложе. Взойшли они на трапу, побалакали с капитаном: то, се – да к нам. Тут бабы наши вперед: просить. И, правда, уж замучились все. У других ребята грудные – в аккурат на пароходе родились: как-никак, а более двух месяцев всеё дороженьки – тоже надо подумать!.. Ну, баб маленько пооттерли. «Хто вас плепровождает?» – спрашивают. Мы со страху и не разобрались, – а шут его знает, чего им там! – стоим, молчим. «Старшина-то у вас есть?» У нас, правда, был один вроде за старшину, его еще в Одессе выбрали, – мужик тоже из нашей деревни. Теперь-то уж он помер. Пуня – фамилия ему была, а звать не то Астафей, не то Ефсифей – чудное такое прозвание… Вот он и выходит: «Здесь, говорит, старшина». – «А пачпорта, говорят, в порядке?» И… пошла канитель!
Боярин вздохнул, почесал под рубахой, вспоминая все новые и новые подробности своего переселения… Нет, все это было совсем не то, о чем ему нужно было говорить.
Не мог он рассказать о том, как безземельные воронежские мужики, обремененные семьями да вшами, совершили этот гигантский рейс вокруг Аравии и Индии в поисках новой родины – «садить села на сыром кореню», как в летописной древности. Какими райскими красками были расписаны им эти новые земли с саженными назьмами, безграничными покосами, тучнеющие под тяжестью своих плодов… И как велико было разочарование.
Лучшие земли были уже заняты сибирскими староверами, поднявшими по ста десятин и более. Вместо жирного российского чернозема – тонкие пласты перегноя, выпахавшегося в первые же годы, родившего только сорные травы. Вместо баснословных покосов – мокрый кочкарник, покрытый резучкой и кислыми злаками… А вода – каждый год сносившая в море плоды нечеловеческих трудов, а гнус – доводивший до бешенства людей и животных, а зверь – ревевший по ночам у самых землянок, – нет, это были совсем, совсем не райские земли!.. И тайга в ее буйном великолепном цветении, так глубоко поражавшая Сережу своим великолепием, – как хищный враг, как вор, противостояла людям.