Этой ночью она проснулась оттого, что кто-то тихо постучал в окно. Она была бесстрашна, как все люди, не имеющие реального представления об опасности. Не зажигая света, в одной рубашке, она подбежала к окну, по которому с той стороны ползли дождевые капли, и прильнула к нему. Под окном возле крыльца стоял Казанок в своей американской шапочке пирожком и в накинутой на плечи длинной шинели. Подняв голову, он смотрел на нее. Было что-то смешное и подкупающее в его мокром детском лице и в его дерзости. Лена распахнула окно. Послышалось тихое шуршание моросящего дождя.
– Ты что? – спросила она шепотом.
– Я без тебя пропаль, – печально сказал он, прямо глядя на нее. – Я все хозю, хозю возле твоих окон… Где ты? Где ты?
Лена вдруг смутилась, вспомнив, что у нее голые плечи.
– Обожди, я что-нибудь накину.
Она надела платье, туфли на босу ногу и накинула материнский пуховой платок – тот, в котором мать умерла.
– Ты меня сгубиля, ты знаешь это? – с детским страстным выражением говорил Казанок. – За что ты меня?
– В чем я виновата перед тобой? – удивленно спрашивала она.
– Ты прячешься от меня! Зачем? Зачем?..
– Я не прячусь от тебя, откуда ты это выдумал? Ты все, все выдумал, Казанок!
– Злая, злая… – сказал он, и слезы выступили ему на глаза.
– Что ты? Казанок? – нежно прошептала она, пронзенная жалостью. – Что я должна сделать, чтобы тебе было хорошо?
– Пойдем со мной!
– Куда?
– Куда глаза глядят…
– Но ведь дождь!
– А вот шинель! – сказал он, коснувшись щекой воротника шинели.
Лена, вцепившись в протянутые к ней руки Казанка, спрыгнула к нему. Он быстро накрыл ее полой шинели.
Мелкая морось, как во время сильного тумана, все шуршала и шуршала по невидным во тьме яблоням и по траве и оседала на волосах Лены, и на шинели, и на углах скамейки, как иней.
Обняв Лену за плечико под шинелью, Казанок сидел, притихший, как ребенок, а Лена, ссутулившись, не глядя на него, все спрашивала его шепотом:
– Ты любишь меня?
– А ты не знаесь?
– Чего ж ты хочешь?
Он молчал.
– Ты хочешь на мне жениться?
– Злая ты, – вдруг сказал он. – Я как тебя увидаль, я сразу узналь – ты злая…
– Значит, ты не хочешь на мне жениться?
– А ты б пошла за меня?
– Я бы за тебя не пошла.
– Ну вот и злая! За то и люблю тебя… – Он помолчал. – Женятся те, у кого другой жизни нет…
– Какой другой жизни?
– Вольной…
– Разве есть такая жизнь? – спрашивала она.
– Для таких, как ты, как я, – есть: кто никого не боится…
– Я всех боюсь, Казанок.
– А того, что мы сидим с тобой, – боисся?
– Этого не боюсь, – помолчав, сказала Лена.
– А если кто увидит?
– Мне это все равно…
– Я зналь, что ты такая! – воскликнул он с торжеством.
– А ты никого не боишься? – с любопытством спросила она.
– Никого…
– Ни начальства, ни отца, ни друга, ни недруга? Никого?
– Отца немного боюсь, – подумав, сказал Семка.
– Почему?
– Когда б он мне худо сделаль, не мог бы воздать, пожалел бы. Выходит, мы не ровня. За то и боюсь.
– А меня боишься?
– Тебя боюсь, – серьезно сказал он.
– Оттого, что любишь?
– Когда визю тебя, своей воли нет. Что ни прикажешь, все сделаю, а разгневаесся, хоть каблучками тончи, ножки буду целовать, – сказал он, и через все его худенькое тельце прошла мгновенная дрожь, отозвавшаяся в Лене.
Некоторое время они сидели молча, только дождь шуршал по листьям.
– А ты опасный человек, Казанок! – вдруг сказала Лена.
– Я очень опасный, – сказал он.
– Я думаю, ты еще убьешь меня…
– Тебя? – Он подумал. – Тебя не убью, ты меня не продась.
– Что это значит – не продашь?
– Не обманешь для пользы своей или кого другого.
– Я перед тобой ничем не обязана… Но ты прав, я тебя не продам, – сказала она через некоторое время и еще ниже ссутулилась.
Дождь все шуршал по листьям. Казанок молчал.
– Я лучше пойду, Казанок, – чуть слышно сказала Лена.
Он не сделал ни одного движения удержать или отпустить ее, будто знал, что она не уйдет, и она не ушла.
– У меня вся голова мокрая, – сказала она.
Семка молча приподнял шинель и накрыл с головой себя и Лену, оставив только отверстие для дыхания. Они сидели, тесно прижавшись, глядя перед собой в одну темную щель, и дыхание их смешивалось, – сидели с ощущением заброшенности и какого-то животного уюта.