Все собрание вместе с преподавателями и родительским комитетом повернулось против комиссара и Сережи, – с ними осталась группка не более шести-семи человек. Собрание почти единогласно проголосовало за прекращение забастовки и исключение Сережи из гимназии. Сережа видел, что за его исключение голосовал и Еремеев.
– Что – сынки, что – папаши!.. – раздувая ноздри, говорил комиссар, вместе с которым Сережа шел с собрания. – И – к лучшему: по крайности – ясность. Ишь как поделились! – говорил он как будто даже с восхищением.
Сережа, сунув руки в карманы, шагал рядом, полный бессильной злобы к товарищам, с которыми прожил и проучился около семи лет.
У здания совета они распрощались.
– А ты не унывай, товарищ молодой, – сказал комиссар, пожимая Сереже руку, – найдешь себе дружков покрепче, а это тебе будет вроде закалки.
– Их стрелять надо, – глухо сказал Сережа.
– Кой-кого следовало б и пострелять, – охотно согласился комиссар, – да всех не перестреляешь… Ты заходи к нам почаще. И тех ребяток, шесть человек, ты разыщи и тоже скажи, чтоб заходили. Ребятки, правда, не больно храбрые, да ведь можно сделать.
– А я их не запомнил, – растерянно сказал Сережа.
Комиссар некоторое время с удивлением смотрел на него:
– И зелен же ты!.. – сказал он с веселой укоризной.
И, к величайшему удивлению Сережи, комиссар достал из кармана пиджака блокнот и заставил Сережу переписать всех из своего блокнота, в котором были не только имена и фамилии этих товарищей, но и кто где учится.
Наконец пришло письмо от отца:
«Мой юный друг! Известие твое не явилось для меня неожиданностью. Конечно, дело здесь совсем не в Еремееве. Созревший плод падает с дерева не потому, что подул ветер, но сильный ветер срывает с дерева и незрелые плоды. Ты знаешь, что я никогда не фетишировал так называемого образования. Самое главное для меня, чтобы человек был честен. Но если уж говорить совершенно искренне, то я все-таки не думал, что это случится так скоро, и немножко взгрустнул: вот ты уже и большой, а я старый…»
Дальше отец подробно, как равному, писал ему о своей работе в Сучанском совете, чем очень польстил Сереже. Письмо кончалось просьбой приехать повидаться, так как «время теперь тревожное, и неизвестно, в какие стороны развеет нас судьба», и постскриптумом, на самом краешке почтового листа, – чтобы Сережа купил полфунта «барского» табаку, которого здесь, на Сучане, «нельзя достать ни за какие деньги».
Наутро Сережа сложил вещи и пошел к Гиммерам прощаться с сестрой.
Лена только что собралась с Ланговым на утренний концерт знаменитого виолончелиста, остановившегося в городе проездом в Японию.
– Я уезжаю в деревню, – сказал Сережа, – вот письмо от папы…
Лена почувствовала, как все в ней упало.
– Вот как… Значит, ты уезжаешь?..
Надо было сказать что-то очень важное, но Ланговой в белом костюме стоял возле, и Лена стеснялась его.
– Папе передать что-нибудь от тебя?
Сережа был в залатанных штатских брюках и френчике; в больших руках он мял гимназическую фуражку, уже без герба. И в том, как он стоял, смущенный и вспотевший, среди золоченых кресел и бархата, было что-то невыносимо жалкое.
– Да, как же… передай привет… поцелуй папу…
– Ну, до свидания…
Комок подкатил к горлу Лены, и она кинулась вслед за Сережей.
Когда она с Ланговым шла на концерт, у нее было такое ощущение, точно она лишилась самого дорогого на свете, и к Ланговому она испытывала неосознанную враждебность.
Неуловимая тревога была разлита по улицам. Прошла рота чешских солдат, потом взвод красногвардейцев, пестро одетых, – они шли вразброд, неся ружья как попало.
– Тоже – армия… – сквозь зубы процедил Ланговой. – Вы знаете, вчера прибыл американский крейсер, вон он стоит…
Он указал в сторону Русского острова… На рейде застыло несколько японских военных судов, а немного подальше, выделяясь на синем фоне острова, стоял американский крейсер, пылающий на солнце, как храм.
Музыка размягчила Лену, и враждебное чувство ее к Ланговому прошло.
После концерта они долго молча бродили по саду. Ланговой держал Лену под руку, и Лена прижималась к нему с чувством доверия и утраты.
Домой они вернулись с сумерками. Дома никого не было. Лена прошла в комнату Лангового и осталась там. Ланговой закрыл дверь на ключ.
От Лангового Лена узнала, что весь район Гродекова, возле маньчжурской границы, занят войсками казачьего есаула Калмыкова, что Вениамин и Дюдя находятся уже там, а Ланговой работает по связи есаула с городом – переправляет туда пополнение и формирует дружины. К этому Лена отнеслась как к чему-то второстепенному.