«Когда еще не знают, что такое жизнь…»
На подоконнике лежал маленький, аккуратный сверток. Шевельнулось смутное воспоминание о чем-то. Раменский взял сверток, развернул. Это был изогнутый стальной осколок снаряда, вытащенный из его пятки; в рваных зубьях краев чернела сухая кровь. Как просил Раменский, осколок был тщательно завернут в газету.
Дела шли плохо. Раменский все сильнее лихорадил, при перевязках от его ран несло тяжелым запахом падали. У капитана же в черепной ране началось нагноение. Он бредил, не отвечал на вопросы и все время ругался отборными ругательствами.
Однажды под вечер в госпитале поднялась суета. В фанзах захлопали двери, кто-то стремглав пробежал за окнами, в сенях кто-то громким, испуганным шепотом бросил на ходу:
– Рядков, беги за главным врачом!
Дверь стремительно распахнулась. В фанзу, опираясь на мудреную пружинную палку, вошел высокий седой генерал. За ним почтительно следовали врачи. Медленно ступая прямыми, не сгибающимися в коленях ногами, генерал подошел к Раменскому и любезным, старчески прерывающимся голосом сказал;
– Здравствуйте… граф!
Раменский взглянул на генерала чуждым, спокойно-далеким взглядом и молча пожал протянутую руку. Генерал был их корпусный командир. Дряхлый и неумелый, он в каждом бою покрывал себя позором, но все-таки крепко держался в армии, потому что в Петербурге у него была исключительно высокая рука. За плечом генерала изящный, надменный адъютант тонкими пальцами оправлял торчащие кверху кончики холеных усов; в его петлице красовался темно-вишневый крестик с золотыми мечами и красно-черным бантом.
Генерал заговорил:
– Ужасно, уж-жасно, как все случилось!.. Вы, граф, очень сильно страдаете?
Раменский неохотно ответил:
– Страдаю, но не сильно.
– Да, да… Скажите, вы женаты?
– Нет, ваше высокопревосходительство, не женат.
– Угу!.. Ну, а все ли у вас тут есть? Хорошо ли вам, не нужно ли чего-нибудь?
– Я ни на что не могу пожаловаться, уход прекрасный, только… Я бы вас просил, ваше высокопревосходительство: если можно, нельзя ли меня переправить в Имачен, за Харбином. Там мой брат – заведующий хозяйственной частью госпиталя.
Генерал обрадовался…
– Так, так, так… Очень хорошо!.. В Тюренчен?
– Имачен, ваше высокопревосходительство!..
– Так… Запишите, барон: Симучен, – обратился он к адъютанту.
– Имачен, ваше высокопревосходительство!
– Да, да!.. Запишите. Так там в госпитале лежит ваш раненый брат, вы хотите лежать вместе с ним… Хорошо, я употреблю все мое влияние… Ужасно, уж-жасно! Знаете, я был вчера на вашем биваке, подробно все осматривал, думал-думал – и никак не мог понять, почему снаряд попал именно в вашу землянку.
Генерал опустил голову и в недоумении развел руками. Раменский молчал. В его спокойно вглядывающихся глазах была та загадочная, страшная правдивость, с которою не смотрят живущие. И генералу под этим взглядом стало неловко. Кругом, почтительно вытянувшись, стояли врачи; у дверей с выпученными глазами замерли военные фельдшеры; была обычная атмосфера не смеющего задуматься, все принимающего трепетного уважения. Но генералу было неловко.
Его глубоко старческое лицо, с синими жилками на мясистом носе, стало недоумевающим и немножко растерянным. Он повторил:
– Да, значит, так… Что же вы, граф, известили вашу супругу депешей?
Раменский равнодушно ответил:
– Я холост.
– Послушайте! Ваше высокопревосходительство! Папироску желаете? – раздался сбоку сиплый голос.
Генерал быстро и удивленно обернулся. Капитан Надеждин, с перевязанною головою, с затуманившимися глазами, протягивал ему оранжевую коробочку с готовыми папиросами. Генерал вопросительно взглянул на доктора.