Казалось, по потолку тянутся густые слои пыльной паутины, Раменский нетерпеливо приказывал смести ее. Сквозь паутину на него, как будто с потолка, смотрело седобородое лицо генерала с мясистым синеватым носом, звучал старчески прерывающийся голос. И голос этот, воображая, что говорит что-то радостное для Раменского, сообщал, что, по докладу главнокомандующему, он, Раменский, производится в полковники и награждается Анною с мечами на шею. Раменский очнулся и быстро взглянул в глаза генералу. Грозен был взгляд. И опять генералу стало почему-то неловко и слегка стыдно.
А Раменский молча отвернулся и закрыл глаза.
Через два дня он умер. Через четыре дня его хоронили.
Солнце сияло. Некрашеный гроб медленно колыхался на плечах товарищей офицеров. Звучал похоронный марш. Скорбная, ушедшая в себя дума вливалась со звуками в напоенный солнцем воздух. Эта скорбь дышала непонятно победным величием. Странен был равнодушно-радостный блеск солнца, оскорбительный задор слышался в веселом чириканье воробьев. Все вокруг было ярко и как будто понятно, мелко и незначительно. А звучавшая над трупом скорбь была таинственно-глубока и прекрасна. И несла она покорявшее душу вествование, будто в темном уничтожении таится что-то более важное, чем в радости и жизни.
Гроб поставили на краю могилы. Крышку сняли. Священник захватил в лопату земли, крестообразно посыпал ею труп; глинистые комочки деловито и жадно запрыгали по скорбному лицу, ушедшему в загадочную думу. Священник протяжно возгласил:
– Господня земля, и исполнение ее, вселенная, и вси живущий на ней!..
Но синее небо по-прежнему сверкало красотою. На гребне забора по-прежнему радостно шевелились под солнцем золотые былинки. В далеких сопках спешно бухали пушки. Сестра сидела в палате за столиком и, склонив молодое лицо, писала рецепты для новых больных. И даже стальной осколок с зубчатыми краями, тщательно завернутый в газету, по-прежнему лежал на подоконнике близ опустевшей койки.
1905
Под кедрами
Расстроенные войска отступали за Телин. Японцы бешено наседали с юга и гнали нас, не давая передохнуть.
К вечеру мы расположились на ночевку в горноц деревушке. На огородах темнели ряды отпряженных повозок и зарядных ящиков. Солдаты копошились на гумнах и дворах, растаскивали на корм лошадям ометы чумизной соломы, ломали на костры каоляновые загородки, стойла и ворота. Вокруг солдат в отчаянии бегали китайцы и кричали что-то, на что никто не обращал внимания. Фанзы были битком набиты офицерами. Сквозь рваные бумажные окна доносился их шумный говор и звон посуды.
Солнце село, заря светилась на облаках багровыми, как будто размазанными пятнами. Дул ледяной ветер, было холодно-холодно. На юге, за горами, бухали частые пушечные выстрелы, с порывами ветра доносился треск ружейной перестрелки; это расстроенные сборные части, под командою случайных начальников, бились из последних сил, сдерживая натиск японцев. А по дороге мимо нас широким, черным потоком непрерывно двигались на север обозы, батареи, парки, беспорядочные толпы солдат.
На склоне горы, под развесистыми кедрами, серела большая китайская кумирня. Я пошел к ней. У ограды повсюду трещали костры, слышался русский говор. Внутри ограды расстилался тихий, широкий двор, устланный плитами. Под могучими кедрами широкие ступени поднимались к молельне; драконы причудливо извивались у края желобоватой крыши, поросшей мелким кустарником. Из боковых фанз внутри двора тоже слышался русский говор, и тут все было полно русскими.
Выгнанные из фанз китайцы сидели в самой молельне, вокруг костра, разведенного на кирпичном полу. У них были те же, как всегда, угрюмо-равнодушные, ушедшие в себя лица. Деревянная перегородка, отделявшая молельню от двора, была выломана солдатами на костры. Из богов одни были сброшены с пьедесталов, другие, с сорванными бородами и отбитыми членами, сидели на местах, – страшные, свирепые и смешно бессильные. Отсветы костра бегали по молельне. Тени шевелились. Казалось, будто боги тихо качают головами и ведут меж собою бессловесную беседу о чем-то новом для них и необычном.