А в углу молельни, сбоку, открытая сброшенным с пьедестала краснорожим богом, виднелась нарисованная на стене женская фигура. Трепетная, тонкая, с наклоненной головой. Должно быть, картина была писана красками, но краски были так бледны, что казалось, она писана цветным воздухом. В этой воздушности красок, в изящном наклоне головки, в бестелесной и хрупкой, слегка изогнутой фигуре была своеобразная, упадочно-болезненная, но неудержимо покоряющая красота.
– Что, доктор, просто любопытствуете или восхищаетесь? – раздался около меня сиплый, слегка насмешливый голос.
Спрашивал офицер с серебряными капитанскими погонами на солдатской шинели, судя по воротнику, сапер. Я неохотно и враждебно ответил:
– Восхищаюсь.
– А-а! а-а! – Из-под косматой папахи мне радостно улыбнулось обветренное лицо в золотых очках; скудные бесцветные волосики торчали на подбородке, и только родинка на щеке густо заросла волосами. – А ведь вы заметьте, это только заброшенная в горах церковка, убогая, жалкая…
– Да, год назад я бы не поверил, что меня будет тянуть в Пекин, как раньше тянуло во Флоренцию, – с улыбкой сказал я.
– Ну во-от!.. Да!.. То же самое и мне несколько раз приходило в голову!.. Вы, значит, то же тут испытываете, что я. Стоишь на пороге какого-то совершенно незнакомого, удивительно интересного мира – и изумляешься, как это ты раньше ничего не знал о нем, как будто этот мир находился на Марсе или Венере… Да, в Пекин, как во Флоренцию. Как это дико звучит!.. Доктор, а тишина-то какая здесь!.. Выйдем наружу, под кедры.
Я удивленно взглянул на капитана.
– Тишина?
Кругом везде был шум, и мне не верилось, неужели капитан разумеет именно ту тишину, которая смутно чуялась мною в самом стиле здешних храмов и гробниц.
– Ну да, тишина! Разве вы не видите ее кругом?
По моим глазам и улыбке капитан понял, что я вижу, и удовлетворенно потер руки. Мы вышли на двор по широким, устланным плитами уступам. Темные кедры сурово шумели под холодным ветром. Они шумели и роптали, из освещенных окон боковых фанз доносился русский говор и ругательства, а все-таки все кругом дышало удивительною, глубокою тишиною, и тишина эта мучила душу своею непонятностью.
Капитан повторил:
– Тишина, да!.. Вы, конечно, императорские могилы в Мукдене видели… А знаете вы названия самых выдающихся храмов и дворцов в заповедной части Пекина? «Дворец глубочайшего мира», «Дворец небесной тишины», «Дворец земного покоя», «Храм глубокого раздумья», «Храм вечного мира»… Покой, мир, тишина… Где они их нашли, эти желторожие? И какой это покой, какая тишина– упадка, смерти?.. Что мы об этом знаем? Может быть, у них в корне решена основная загадка жизни, и это решение запрятано там, за Великою стеною, как когда-то были там запрятаны астрономия, книгопечатание, «люби ближнего, как самого себя»?
– Может быть, конечно. Загадочного тут много, но что-то упадочное, безусловно, чувствуется. И все-таки вернее, что это – тишина смерти.
– Хорошо. Но ведь труп безобразен, и смерть духа тоже безобразна. Она лишена красоты и творчества. А где в этой тишине столько покоряющей силы, там нет истинной смерти, там может быть великое возрождение, и тишина кажущейся смерти перейдет в тишину жизни. А разве нам, всем нам не нужна эта живая тишина духа, ясная и чистая? Разве мы не рвемся к ней всею силою наших вечно неудовлетворенных душ?
Запад гас, по темневшему небу бежали серые, лохматые облака. За горами часто, грозно и уверенно бухали пушки, лихорадочно перекатывалась ружейная трескотня. И по широкой дороге черным потоком все двигались расстроенные полки, бесконечные ряды повозок и орудий.
Капитан задумчиво смотрел на дорогу.
– Да! Вот: разбиты вдребезги. Во всей нашей истории не было ничего такого позорного и бесславного. И знаете… Вы вот год назад не думали, что Пекин станет для вас рядом с Флоренцией. А я скажу: если бы я год назад увидел то, что испытываю теперь, я бы немедленно застрелился. Казнил бы себя сам, вот этою самою рукою. Теперь я этого не сделаю. Тогда для меня высшими словами были слова «слава родины», «воинская честь». А теперь… теперь у меня в душе смятение и трепет. Я чувствую, сейчас творится великое, всемирно-историческое дело, я слышу тяжелую поступь Истории, несущей в мир что-то огромное и новое. И перед ее ослепительным лицом кажется такою тусклою и мелкою «слава родины»!.. Вот, посмотрите: как ураган гонит налетевшую тучу саранчи, так они гонят нас, эти маленькие, желтолицые, удалые люди, – гонят, ужасая нас и восхищая. И ведь теперь даже слепые видят, что перед нами только передовой отряд огромной зашевелившейся силы, что вслед за ним поднимается, протирая вялые глаза, весь необъятный Восток. Он поднимается, вглядывается и начинает соображать… Скажите, доктор, что всегда несла Европа этому Востоку? Она несла ему свет «истинной» веры и «истинной» культуры… Капитан засмеялся…