«Как женщина некрасива в ночной кофте», – думал Готовцев и заговорил обычным, ласковым голосом – Удивительно интересная фигура этот бандит Музолино! Все газеты только и говорят, что об его процессе. Как будто сказочная средневековая легенда вдруг живьем ворвалась в прозаический двадцатый век.
Он свернул газету и положил на стол. Елена Николаевна наклонила голову набок и, держа в горсти пук волос, расчесывала их гребнем. Готовцев, стараясь продолжать непринужденный разговор, улыбнулся.
– Перед отъездом из России мне попался номер «Осколков». Там иногда встречаются очень остроумные вещи. Между прочим, такая карикатура. Первая картина – за десять дней до свадьбы, – он стоит перед нею на коленях: «Дорогая моя, полжизни бы я отдал, чтоб иметь прядь твоих волос». Вторая картина – через десять лет после свадьбы, – он, толстый, лысый, в жилетке и туфлях, разъяренный, протягивает ей гребень с висящими на нем женскими волосами: «Если вы берете мой гребень, то по крайней мере снимайте с него ваши волосы… Что за гадость! В руки взять противно гребенку!»
Елена Николаевна перестала чесать волосы и насторожилась.
– Почему ты это сейчас вспомнил?
Готовцев опешил: он сообразил, что вспомнил-то он это действительно потому, что смотрел на Елену Николаевну.
– Странно! Просто пришло в голову! – ответил он, пожав плечами.
Елена Николаевна помолчала, закусив губу ровными белыми зубами.
– Можешь быть покоен, я своей гребенкой чешусь! – резко сказала она.
Готовцев страдальчески поморщился и провел рукой по волосам.
– О г-господи!.. Слушай, Леля, ведь это невозможно! Тебе как будто все время непременно хочется сделать мне сцену. Положительно с тобою ни о чем нельзя разговаривать.
– Ну и не разговаривай, пожалуйста!
Она поспешила раздеться, погасила электричество и легла в постель. Готовцев гадливо передернул в темноте плечами и молча стал раздеваться. Тупое, тяжелое отвращение давило его. «Убить бы себя!» – думал он.
Готовцевы подъезжали в гондоле к мраморным ступеням набережной Скиавони, в Венеции. Елена Николаевна, бледная и осунувшаяся, сидела, стараясь не шевелиться; у нее отчаянно болела голова.
Рано утром они выехали из Флоренции. Первую половину дороги, до Болоньи, Елена Николаевна была весела и оживленна. Вагон колыхался, наклоняясь из стороны в сторону, поезд бешено мчался, врывался в темные, душные туннели и снова вылетал на простор. Елена Николаевна улыбалась и дышала полной грудью, глядя на синеву неба, на дикие громады Апеннин с ползущим по их отрогам утренним туманом. Но вскоре у нее разболелась голова, и она сидела, закрыв глаза и прижавшись головою к боковому выступу спинки сиденья.
Готовцевы сошли с гондолы, вошли в сопровождении портье в отель и выбрали комнату.
– Я сейчас лягу, – устало сказала Елена Николаевна.
– Позавтракать не хочешь? – сдержанно и кротко спросил Готовцев, глядя на нее холодными глазами. Вот результат, который он и предвидел: добилась своего, сэкономила десять лир….
– Нет, не хочу. Я только умоюсь и лягу. Пожалуйста, будь добр, достань мне лекарства.
Он хмуро распаковал чемодан. Не глядя, подал коробку с лекарствами.
– Спасибо!.. Волечка, пожалуйста, закрой еще ставни, а то солнце прямо бьет в глаза.
Каждая ее просьба звучала в его душе почти личною обидою. Готовцев закрыл ставни и остановился у дверей.
– Чего-нибудь еще надо?
– Нет, благодарю, больше ничего.
– Так я пойду пройдусь.
Готовцев вышел на набережную, прошел к площади св. Марка и там позавтракал в кафе-ресторане. Потом, с Бедекером в кармане, пошел бродить по городу.
Он шел по темным, сырым переулкам, похожим на норы, в которые никогда не проникает свет. Из дверей лавчонок несло запахом овощей и апельсинов. По узким каналам скользили черные гондолы со стальными зубчатыми носами. Было фантастично и странно; в каждом из мрачных, высоких домов с узкими окнами чудилась красивая тайна. Отблеск той же тайны лежал на встречных женщинах, стройных, с пышными, тускло черными волосами и оригинальными лицами, широкими у лба и суживающимися к подбородку. Казалось, жизнь здесь непременно должна быть какая-то особенная, она не может быть такою же, как на Мясницкой или Остоженке, – все здесь так красиво и необычно, и такою благородною, изящною музыкою звучит эта милая итальянская речь. «Tantegrazie, signore» – повторял про себя Готовцев слова, которыми поблагодарил его каменщик, прикуривший у него папиросу… Ему было бы совсем хорошо, если бы не мысль о той кислой скуке, которая ждала его в номере.