Мы вели разговоры, гадая, всплывет корабль или заартачится. Хозяева шутили, бодрились, но видно было, что им не до шуток, что одним ухом они чутко прислушиваются к малейшему наверху звуку. А там, наверху, во всю кипела жизнь: слышались возгласы, топот, работа компрессоров. То один, то другой из начальства выходили наверх, вновь возвращались. Вот упитанный, во всем белом, юнга, похожий на толстомясую краснощекую девушку, притащил нам в огромнейших чайниках чай.
И вдруг наверху что-то случилось. Над нашими головами дробный бегучий топот, смятение, невнятные выкрики: «оо-шо-шо-шо…»
— Пошел!.. — вскочил Крылов. «Садко» пошел! — И мы все бросились за ним на палубу.
По морю шло волнение. «Декрет» качнулся. Два понтона, вырвавшись из глубин, плавали, подобно китам, огромные, мокрые. Вода возле них бурлила и пенилась. Через мгновение с шумом гневно взлетел на поверхность третий, за ним — четвертый понтон. Вода каскадами ниспадала с их гладких боков, вода клубилась, кипела, стала изжелта-белой. «Декрет» опять закачался. И не успела утихнуть стихия воды, как на двух шлюпках плыли к месту аварии краснофлотцы, боцман, механик, водолазы. Вот подлетели к понтонам, и — лишь глазом моргнуть — люди махом, как в цирке, на скользкую гладь бочкообразных чудовищ-китов бежали, скользили, валились, вставали, ползли к клюзам, выхватывали концы порвавшихся стропов, отвинчивали вентили, чтоб выпустить: воздух, что-то кричали…
— Что, сплесени, что ли, разошлись?! — запрашивали с «Декрета».
— Они! Они, дьявол их дери, чтоб им лопнуть, чтоб их бабушке в неглыбком месте утонуть!.. — влобно неслось с понтонов.
Вот порвавшиеся стропы уже на палубе «Декрета». Так и есть: разошлись концы стропов в сплетении (в сплесени). Для прочности все сплесени сжаты были железными жомами (струбцинками), но при натяжении стропы вытянулись до отказа, их диаметр стал меньше, струбцинки поэтому перестали работать на сжатие; они теперь свободно ходили по тросу, как кольцо по смазанному мылом пальцу. Причина расхождения сплесени: сердечник (центральная часть троса, стержень) должен быть не стальной, как здесь, а пеньковый, сталь прядей троса (проволок) должна быть более мягкой, чем здесь, иначе при сплетении конца с концом вместо трения, вместо въедания пряди в прядь получается вредное скольжение. Вывод: надо заменить старые стропы новыми, удовлетворяющими техническим условиям, добытым при опытной практике по подъему «Садко».
Значит, подъемным работам волей-неволей суждено затянуться. Но на лицах начальства на этот раз я не заметил никакого уныния. Напротив, в голосе сталь, в жестах упорство, в глазах вера в победный исход всего дела.
— Это ерунда, что сорвалось, — говорит Фотий Иванович. — Мы еще учимся. Такого типа работа — первый наш опыт. Но будьте уверены: «Садко» мы вырвем зубами. «Садко» будет наш!..
Мы облегченно вздохнули. Поверхность снова спокойного моря то здесь, то там змеилась белыми змейками: змейки крутились, шипели, плевались малыми брызгами. Это из всплывших шлангов выходил сжатый воздух.
Второй раз мы приехали в Кандалакшу вскоре после подъема «Садко». Погода теплая, тихая. Кой-где на темени гор белеют каймы недавнего снега. Воздух прозрачен. От Кандалакши прекрасно виден за пятнадцать верст остров Богомолиха, «Садко» и спасательный караван. Мы спешим туда на колхозном боте. Возле берега кажет круглую башку чернолобый тюлень. Он играет подобно дельфину, пускает круги и скрывается. Мы идем вперед. На нас надвигается сказка. Вот он, «Садко», драгоценный утопленник, столько лет пролежавший на дне. Впрочем, не был он мертв, он был лишь в летаргии. И вот, подхваченный руками и знанием геркулесов-эпроновцев, он приподнят теперь из черных пучин Белого моря, он еще не проснулся совсем, он щурится, но грудью глядит уже в небо, в свет и простор. Он щурится, ничего не может понять: где губернатор, где монах в черной рясе, где все другие? Местность та же, но времена, но люди не те. Он вспоминает толчок, сильную боль, вздрог всего корпуса, распоротое брюхо свое, падение вниз и безмолвие. А это что за народ? Какие-то здоровые дяди с загорелыми лицами суетятся на нем и возле него. И еще какой-то небольшого роста человек: он, видимо, главный, он командует. Его называют «товарищ начальник». Что значит — товарищ? Ведь начальник одно, а товарищ — другое. Нет, ничего не может понять спасенный «Садко».
Карабкаемся по ужаснейшей веревочной лестнице — штормтрапу — на высокий борт «Декрета», она отвесно падает вниз и болтается. Это, я вам доложу, с непривычки акробатика трудная. Осматриваемся. Нас приглашают к обеду. Начальство любезное. Обед так себе. Фотий Иванович Крылов с нами. Угощает, шутит. Однако видно, что он очень переутомлен, силы надорваны. Ему нет сорока, а его густые, торчком, вихры над высоким лбом — с проседью. О Крылове надо много писать, его жизнь есть путь подлинного революционера и преданного строителя социализма. Он всегда на деле, всегда там, где требуется воодушевление, натиск, последний удар воедино собранных сил.