– Эка, нашли дурака, отдай им вот ни за что. – Медленно и задумчиво пошел он из круга.
Он не прошел десяти шагов, как кто-то обнял его сзади, дыша сивухой.
– Изобидели человека, жулье, – сказал смутно знакомый мужику голос, – а за что? Арестанты, одно слово.
Звонкий остановился, обернулся и, ухватив двумя пальцами подошедшего за бороду, умильно расцвел всем своим широченным лицом, увидев земляка; земляк был сапожник.
– Ах, милый, друг ты мне, – любовно сказал мужик, – изобидели меня, Вася. За что? Бог судья.
– Известно, жулики, – повторил сапожник, быстро осматривая Звонкого. – Им бы дорваться. Обрадовались.
– Деньги пропиваю, – мрачно сказал Звонкий. – Два стаканчика-то и выпить всего хотел. Упокой, господи, раба твоего Петра Голикова. Угости меня, Вася. Выпьем.
– Ко мне пойдем – что ветер ловить? Четверть есть. – Сапожник взял мужика под руку, но Звонкий упирался, припадая головой к плечу земляка и добродушно смеясь. – Да шел бы ты, – сказал сапожник, – чего околачиваться?
– Петрухи деньги, – сказал вдруг Звонкий, выпрямляясь и тараща глаза. – Это как понимать?
– Да уж так и понимать надо, – оглядываясь, вздохнул сапожник. – Деньги не твои.
– Похоронили Петруху, не видать мне его. Помер Петруха – вот тебе и весь сказ.
– Это уж как быть.
– Ежели свои, – пробормотал Звонкий, пытаясь набить трубку, – а то ведь Петрухи. Это ты, Вася, пойми.
– Я все понимаю, – сказал сапожник. – Ты, Конскентин, правильно.
– Правильно?
– В точку.
– Это деньги, милый… такие, не наши деньги.
– Бог с ними.
– Известно, Вася, Петрушка, значит, просил, как бог свят. А попа дома не было – косит он, батька-то, понял?
– Все знаю, – переминаясь от нетерпения, сказал сапожник.
– Я их попу отдам.
– Отдай, мне что?
– Так отдать?
– Беспременно.
– Нет, Вася, ты рассуди: я их отдать должен?
– Верно.
Звонкий умолк. Того, чего бессознательно ждал он, – легкого искушения, не было в словах земляка, но поддакивание рассердило его.
– Пропью, – сказал Звонкий. – Я, брат, человек пропащий.
Сапожник не ответил. Осторожная и жестокая мудрость подсказывала ему, что теперь следует как бы равнодушно молчать. Оттого ли, что пристально смотрел на него сапожник, или оттого, что сапожник был терпелив и не спорил, – Звонкий почувствовал желание куда-то идти.
– Пойду я, – сказал Звонкий. – Пропал я, и ты пропал, Вася. Прощай, когда…
– Иди спать, зимогор. Право, под забором уснешь ведь, сапоги снимут.
– Пускай. – Звонкий вдруг устремился, заламывая шапку, в переулок.
Сапожник, догнав его, схватил за плечи, толкая назад.
– Иди к лешему! – сказал Звонкий. – Не тронь, я пойду.
– Да где тебе, дура, ходить, непристроенный ты чурбан? Иди спать!
– А… пойду, – сказал, вырываясь, упрямо и зло мужик. – Не лезь.
С минуту они нелепо и бестолково боролись. Сапожник, отступив, плюнул и выругался.
– Да дьявол с тобой, – закричал он, – тебе, дураку, добра хотят! Тьфу! Залил глотку, немочь лесная, ломается!
Он повернулся и, оглядываясь, скрылся за углом. Звонкий же, забыв мгновенно о земляке, шел, не зная куда. Высокая, в платке, женщина попалась ему навстречу; мужик поднял голову и узнал барышню. На ней было другое платье, иным выглядело осунувшееся лицо, но Звонкий узнал и обрадовался так, что выступили на глазах пьяные слезы. Расставив бесцеремонно руки и ухмыляясь, мужик сделал вид, что ловит: побледневшую от испуга Лизу, и сдернул шапку.
В переулке никого не было. Лиза, подняв руку, хотела пройти, Звонкий сказал нараспев:
– В лесу да с милым дружочка-ам сид-дела я, млада. Проходите без опаски, а ежели не так, то просим прощенья.
Лицо его было комично и добродушно. Рыжий вихор петушьим гребнем висел над ухом. Хмурясь, девушка прошла мимо Звонкого. Он долго смотрел ей вслед, потом, надев шапку, сказал:
– Барыня или баба, а бухгалтерия первый сорт одинакова. Господь с тобой, и иди себе, я не трону, нет; мужик я, одно слово, правильный.
Остановившись под окном, сквозь стекло которого смутно белела пара детских лиц, мужик продолжал, размахивая у носа пальцем:
– Господа, значит, дело не наше. Это верно.
От господ мысль его перешла к легкой и чистой господской жизни. О жизни этой не столько он думал, сколько, размахнув полы азяма, стоял над нею. Расставил ноги и вздыхал, но от этого ничего, кроме ощущения бесформенно светлого пятна, находящегося неизвестно где, не укладывалось в голове Звонкого. Сев на лавочку и подперев щеку рукой, мужик затянул песню: