– Если вы издалека, я все могу сделать, герцог меня любит и слушает.
Все трое отвесили по поклону, и первый сказал:
– Я Гонзалес, я прибыл по приказанию герцога.
Второй, взмахнув шляпой, прибавил:
– Я Перуджио и нахожусь здесь по всемогущему желанию герцога.
Третий, кланяясь еще раз, прибавил:
– Его воля. А?
Стараясь, насколько можно, сдержать трепет, я отскочил задом, кланяясь ниже всех. В это время в дальнем углу покоев несколько раз быстро и звонко ударили в колокол. Вдруг стих шепот и разговоры вполголоса и, рванув дверь, выбежал, схватив меня за руку, Сириан. Он молчал, а с ним все, и я слышал, как жужжит у стекла муха.
– Туссалетто! За мной! – Меня как бы потянули за цепь, и я, не слыша ног, вошел за властной спиной в спальню.
Герцог, бросив меня у порога, подбежал к столу, где было вино, и налил огромный кубок. Он жадно пил, обливая бороду и грудь, но не замечал этого.
За дверью слышались топот, возня и глухое дыхание.
– А! Меня убивают! – закричал Стенио Герд; узнав его голос, я стиснул руки, пытаясь унять их дрожь.
– Молчать! – вскричал Сириан, подняв голову. – Это дерутся солдаты. Я их повешу.
Чик-чик-чик-чик – это лязгали шпаги.
– Помогите! – еще раз закричал Стенио.
– Я тебе помогу! – сказал герцог.
Затем наступила тишина. Я стоял, но не смел стоять, дышал, но не смел дышать.
– Боже, отпусти ему грехи! – пробормотал герцог, склонив голову.
– Ваша светлость, – решился произнести я, – эта отличная погода… охота…
– Молчи, дурак, – заявил герцог. Он подошел ко мне, покачиваясь, и нежно поцеловал меня в лоб. – Ступай к Ризе Бассо. Вот ключ.
Я согнулся.
– В тюрьму.
Я стал на колени и поцеловал полу его одежды.
– Уговори.
– Ваша св…
– Обещай.
– Д… д… д… д… д…
– Все.
– Светл…
– Любви! – сказал герцог и заметался, томно склонив голову. – Будьте мастером своего дела, – прибавил он, – я влюблен.
Уходя, я видел, что замытая плита еще сыровата. Но я жив. Не мне, не мне!
Меня привели в подвалы; от недавно перенесенного страха мои ноги ступали нетвердо.
Но что я увидел! Некоторое удовлетворение ощутил я, взглянув в глубину камеры. Ризалетта, милая Ризалетта! Она лежала в грязи, пробив себе грудь стилетом. Я поцеловал ее ноги.
Посмотрим, какой потребуете вы еще любви, Сириан, когда…
Далекий путь*
Однажды, путешествуя в горах и достаточное количество раз скатившись на одеялах по гладкому как стекло, кварцу, я, разбитый усталостью, остановился в маленьком горном кабаке-гостинице, так как эти учреждения пустынных мест обыкновенно соединяют приятное с полезным. Мой проводник, Хозе Чусито, давно уже, завязав шею платком, жаловался на кашель и выразительно смотрел на меня, делая как бы невзначай губами сосущие движения. Так как эта манера намекать вошла у него в привычку и действовала раздражающе, я, посмотрев на него благосклонно, сказал:
– Хозе, нам надо переночевать и поужинать.
Он перестал кашлять. Одолев еще несколько винтообразных тропинок, иногда падающих почти отвесно к головокружительным выступам, очерченным седым туманом провалов, мы вышли на плоское расширение почвы, и в наступающих сумерках блеснуло нашим утомленным глазам несколько тусклых огней, равных по силе впечатления коронационной иллюминации. Сняв ружья, мы подошли к настежь распахнутой двери небольшого, сложенного из дикого камня здания, и запах жилья радушно защекотал наши носы, чрезмерно облагороженные возвышенными ароматами горных трав и снегов.
У грубо сделанного гигантского очага сидело большое общество. Это были, как мог я определить, бегло осмотрев всех, охотники, пастухи, рабочие с соседних имений и случайные посетители, подобные нам. Пестрые, вызывающие костюмы этих людей состояли из полосатых шерстяных одеял, перекинутых через плечо или лежащих на коленях владельцев, сорочек из бумажной ткани, широких поясов и брюк, обшитых во всю длину бахромчатыми лампасами из перьев или конского волоса. Широкополые зонтики-шляпы делали все лица похожими друг на друга неуловимой общностью выражения, придаваемого им именно таким головным убором. У некоторых, оттягивая пояса, висели на бедре в кожаных кобурах револьверы, но были и старинные пистолеты; обладатели этого рода оружия, как я убеждался неоднократно, – превосходнейшие стрелки. Всего было четырнадцать человек, без нас; трое из них лежали на животах, головами к огню, изредка нагибая голову, чтобы хлебнуть из стоящего перед губами стакана; двое беседовали у стойки; остальные, сидя на табуретах, вернее, обрубках дерева, усердно молчали, скрестив на груди руки и дымя папиросами.