Горе тому купальщику (Каппа предпочитает мужчин), которого облюбует Каппа – чудище похитит его душу и сожрет ее. Обезуменный человек тотчас же на воде испустит Дух последний и только труп купальщика вернет берегам.
Человеческий Дух – нежен и мягок, как мяч гуттаперчевый – соблазнительным шаром лежит под грудью человека в животе.
Дух человеческий – излюбленное лакомство Каппа.
Но пуще всего любит Каппа огурец, который ему дороже даже и человечьей души.
Огурец – первейшая излюбленная пища Каппа…
Вот как можно уберечь душу при встрече с Каппой.
Надо взять огурец и тушью четко написать на нем свое имя, и бросить огурец с начертанием именным в воду для Каппа.
И смело после этого можно броситься в воду, выкупаться в реке возле самого Каппа – чудовище, отвлеченное огурцом, даже и не прикоснется купальщика.
Такова причудь сложилась у детей страны Восходящего Солнца о Каппе.
И до сих пор живет она и особенно в шутках и прибаутках.
Детей капризных, как «букой», пугают «каппа», убаюкивая.
Еще причудливей и страшней стал для меня небольшой лубок среди моих старинных лубков.
Фантазия чужого народа чаровала меня своей примитивностью, напуганностью и причудливою неожданью…
…«Огурец и душа»…
Предо мной все еще яснел небольшой лубок с изображением Каппа.
Говорливый ветерок набежал на сакуру и небрежно обронил несколько лепестков на циновку.
Один лепесток упал на лубок, шаловливо прикрыл собой уродливый лик чудовища Каппа.
Украденная смерть*
На перекрестках смерти
Васька Штепсель тщательно и деловито просматривал все движения своего соседа по столику, – забредшего случаем в чайную «фраера».
«Фраером» по воровскому жаргону называется тот человек, с которого можно так или иначе поживиться. Буквальный перевод этого слова, – если таковой возможен, означает – «богатый гость».
Фраер быстро выпивал стакан за стаканом чай из круглого пузатого чайника.
Движения его были судорожны, порывисты и весьма даже странны. Точно в то время, как его руки и все тело двигались сами по себе, сам человек со своими помыслами и чувствами будто бы отсутствовал вовсе, или во всяком случае, был далеко и от чая, стакана, чайника, столика и всей обстановки чайной.
Это забавляло Ваську, а вместе с тем и подбадривало:
– Такого чудака сшелушить – две пары пустяков, – думал он, «с ево штаны сними чечас, он и не оглядится», острил про себя Штепсель и мысленно уже пошаривал по растопыренным карманам фраера.
Когда же фраер нервно звякнул ложкой по стакану и совсем неожиданно выхватил из бокового пиджачного кармана бумажник, Васька насторожился.
«И-и-ых! У его там немало бумажек зря копошатся – Васюту поджидают» – и смачно потер потеющие от напряжения ладони.
Фраер вышел из чайной.
Васька кликнул полового и привычно процедил:
– «Закинь-ка, друже, на мой счетик чай на одного и пару московских калачей».
И фасонисто-неторопливо, подлаживая у дверей кепку, вышел из денной чайной.
– «Ишь, как зашпааривает неладной!.. До угла доскочил… Э-э-э врешь, браат, от Васьки Штепселя не уйдешь. Не Серега косой, который только засыпать то и горазд, тебе попутчился… Не Се-ре-га Васька. Васька себя не упустит, брат, – из другой колоды»!
И продолжая в этом задористом духе бойко размышлять, Васька зорко следил за своей жертвой.
– «В трамвай… В очередь становится… Это брат, нам на руку»…
Васька встал в трамвайный хвост, как раз в затылок своей жертвы.
Собственно, Штепсель не совсем одобрял эту новую затею – трамвайные хвосты, – они немало мешали ему. В толпе когда всяк торопится в трамвай, было куда способней удить по карманам. Васька даже вовсе «сошел» с трамвайного дела из-за этих самых неладных хвостов.
Но теперь он вошел в фарт и уже ощущал бережно костяшками пальцев в наружном кармане пальто фраера, небрежно сунутый туда жирный бумажец…
Трамвай быстро втянул в себя весь хвост и с грохотом понесся на Петербургскую сторону.
Недалеко от Введенской фраер подался на переднюю площадку.
Васька уже притулился к намеченному карману.
Левым боком «тормозил» следующего пассажира и в то же время правым – прижимался к фраеру.
Средний и указательный пальцы правой руки уверенно и цепко, как щипцы, придерживали бумажник в кармане фраера.
Каждую минуту Васька мог приподнять руку и бумажник, несомненно, оказался бы в его руках.
Но Васька из любви к ремеслу и для форсу перед самим собою медлил: