Темно так… – все сумерки на гроб в окна всочились… полумрак какой-то душный, тяжелый, затхлый. Темно, только лампадка маячит, баюкается, да три свечи зябко вздрагивают, словно не фитильки, а нервы в огоньках корчатся из телесного воска!.. Свечи мерещат, вздрагивают, и от них по углам да по кропотливым старухам тени и пятна желтые – смутные отсветы отпрыгивают, путаются, перескакивают… Смотришь – будто темень в отсветах, как с перепуга, ежится, словно кошка, хохлится, сжимается взъярено перед расходившимся псом… Жутко так, на спине муравьи позавелись, муравейник налаживают…
Темно все. Толеньки деда Евдоким один озарен со свечей… – но этого куды не веселей.
Старухи перешептываются, ворочаются по углам, локотятся на подоконниках возле горшков с гераньками, платками ерзают старухи, хнычат, извиваются, носами истекают, дергаются. Ну, кромешная канитель, право!.. И все точно по уговору какому-то кладбищенскому, угрюмому…
А монашка. и откуда с такого жилья прыть этакая выскочила?! – терещит. Разогналась, губы в припляс пустилися, перенотные листья Псалтыря так и скачут в раскаленных, прытких пальцах. Монашка не читает, а наплясывает, нашептывает своим сухогубьем щелкучим… Язык без костей, говорят. А у ней словно гольная кость заместо языка по зубам терещит… Кажется, покойник и то не выдержит этакую пулеметную расторопь.
Гладкая прическа моя – под полку в ежика норовит соскочить: именно волосы на дыбы лезут… Кожа с губ от пересоху того и гляди шелушиться станет. Жу-у-утко-о что-то, невмоготу. В груди – словно мышь промеж ребер копошится: так, кажется, сердце и выскользнет на поту под пояс…
Ну, думаю, подошло… Не выдержу!..
Круги у меня от глаз расходятся… матовые такие, желтые шершавые: как огонь в угаре, в чаду, круги сквозь старух липко проступаются, от глаз мутятся… словно кто в гладкую гладь озера камнем запустил.
Нет, думаю. Встану, от духоты все это: надышали старые дрожжи… от ладана в голове неладь вязкая… тяжесть…
Думаю, в сени сойду, не то – так рядышком к дедушке-покойничку выкачусь, застыну…
Привстал было.
А-а-а-ах!
Вот тут-то и шутнул покойничек-то – дедок Евдоким…
Ну, и не сказать, что случилось…
Уж такое… Ну, по-ни-ма-е…
Вдруг дедова – покойника – рука приподняла надгробный покров, и заходила мертвая рука за бортом гроба!!!
В первый момент вся старушечья свита в один ком посередь комнаты спуталась, перемешалась и закружилась…
Только вижу – одна монашенка особняком; как стояла – в руках Псалтырь, так и прилипла в угол, под иконы… Зубами высунутый язык цедит, стиснула… а глаза так и норовят на лоб выбиться – соскочить.
А деда-мертвец словно дирижирует всем этим – по воздуху рукой плавно проводит…
Кое-как кто куды порасталкались, распутались старухи…
Тетка Аграфена с перепугу выхватила из сеней полено, и ну покойничка поленищем по руке хлестать, пока не выломила по локоток дедову руку, мертвяги… только тут ее и оттащили, спохватившись…
О-о-ой, и что это было!
Ну никак не распотрошить языком-растопырей… Ну-у… О-ой.
– Не верите?! Так, вот, поверите!
Поутру все выяснили на заднице Евдокимова внука. Уж и высекли же Петеньку, хоть и покойник возле лежал… очень просто…
Оказалось-то вот че.
Гроб с дедой как раз у окна стоял. Петенька смастерил щелочку, протянул черную нитку (при лампадочном освещении и не приметно)… Заранее привязал нитку к дедовой руке одним концом, а другой – вытянул во двор… Вот когда стемнело вовсе, он и начал подергивать ниточку – ну рука и заходила… ожила мертвь.
Хотя Петок и уверял, что это дедова затея, что, де, дед перед смертью ему эту штуку завещал выполнить, да так никто мальчугану и не поверил: уж, больно сурьезным был покойник, лежа в гробу, и точно упрек даже выступил на его губах после поломанной руки…
Почем знать… а может быть, Петька был и прав…
Уж такой шутник был этот деда Евдоким – ну всем шутникам шутник, и тому шутник.
Почтовая марка*
Егучи-сан – стройная прекрасница!
Ее диво-пышные волосы, всегда причудливо-грандиозно причесанные, отличали ее от подруг.
Необычаен был для японки ее тонкий нос с еле заметной горбинкой.
Когда Егучи-сан смеялась, или раскрывала свой маленький ротик, чтобы говорить, – на прекрасных, белоснежных зубах ее, казалось, играли, дробились солнечные блики.