Я думал о красоте, о дождливых вечерах, о вчерашнем дне, о моем галстухе, о какой-то девушке, которая с зонтиком переходила улицу, о зонтиках, о Ницше, об английском языке, о тротуарах, о пиве и еще, и еще… – так много и разнообразно думал, думал, думал… все думал и тосковал по привычке, почти машинально.
Подумал о чем-то нечаянно и захотелось декламировать свои стихи.
Прочитал вполголоса, с мимикой, жестикуляцией, конечно, – сдержанной – соответствующей…
Досадовал, что никто не слышал! – Вышло очень, прямо на редкость, удачно…
Зевнул вдруг…
Не успел оправить лицо, помятое зевком, как курума остановился, – приехал.
– Сколько?
– Семьдесят, – ответил курума.
В оправдание провел рукою по горячему лбу, а другой ткнул в дождь и на мокрую коляску.
Я взглянул на его профессионально-привычную улыбку… И вдруг понял, что и он тоже всю дорогу думал, думал, думал под дождем!..
И – он!!!
– Боже! о чем он думал?! О своей, – вчера умершей жене, о 70 заработанных иенах?!.. Или, быть может, как я, небрежно тосковал и думал наугад, зря… а икры мокли и ныли!
30 апреля н. ст. 1918 г. Ночь.
Токио. Аказака. Б.-З.
Мартелии*
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Гнилой Угол
Хай-шин-вей
Комната Таланы Сольвейг
Сос
ВЕНЕДИКТ МАРТ
ЭДГАРУ ВЕНЕДИКТОВИЧУ
МАРТУ
моему первенцу покойному
сыну.
Жених черный
Я зимой на кладбище поймал Ворона.
Он прожил со мной до весны.
На исходе Марта я купил два обручальных кольца. –
Одно я привязал к крылу черному, – другое – проглотил – в сердце.
Я обручился с Вороном.
Скорбно поцеловал его мигающие глаза. И он отлетел от меня на исходе Марта.
…Солнце будет играть у крыла черного.
Луч солнца раздробится на золотом кольце…
И луна! и звезды!
Не тронут черви в сердце трупа кольца.
– Минуют черви.
Щель
Посвящаю Серафиме Захарьевне Лесохиной – жене моей.
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Было так тесно, так тесно! Смерть приплюснула меня. Доски были ароматны… но так угрюмы, так строги! Было безысходно темно в гробу. И я стиснул веки до нервов.
И долго я тосковал в буднях зимы и смерти.
Весной приползли черви. Остановились в гробу.
Я был так рад, тронут визитом живых! Ведь я отвык от жизни!.. Последние гости, черви – они изласкали меня до костей.
…Толпы червей разнесли меня в Бессмертье!
И в смерти – щель!
Я скрылся в траве. – Прорвался травой…
– Знаете о чем шептали те травы! –
– «Подайте коровьи желудки – Март хочет снова к человеку!»…
Слезы черные
Драгоценному Николаю Варфоломееву.
27 ст. ст. Январь 1918 год.
Я растерзал ночь. Черные клочья я расшвырял по углам комнаты…
– Но за окном!!!: –
Она давилась в стекла!
Упорная мгла просочилась черной кровью в стекла!.. У подоконника – на полу запекалась. Черное пятно – лужа мглы!
Я смыл и это пятно: – Смыл лучами свечи. Поставил свечу на подоконник!
Язык желтый лизал фитиль и мглу заоконную.
Трепетали в углах скомканные клочья ночи.
Уязвленно и пытливо моргали углы комнаты…
Вдруг раскрылась дверь.
Вошла тусклая Пустыня…
Как шлейф шуршал песок у порога.
Пустыня раздвинула ребра мои и простерлась в сердце моем.
Как шлейф шуршало сердце в песках…
Я угорел Пустыней: –
– Все морщины тревожно собрались на лице моем. Глаза насторожились косо. Веками стряхнул слезы. Стиснул губы.
Зубами врезался в сердце!
– Довольно!!!: –
И я из флакона выплеснул чернила в лицо зеркала!
– Черный ответ.
– На, Зеркало… Возьми эти клочья и вытри черные слезы.
Стекало и запекалось.
Обряд на полуночи
Канеда-сану.
27 ст. ст. Январь 1918.
Звезды зябли на сучьях осенней мглы.
Продрогли звезды и мигали. –
Качались во мгле…
По земле – внизу шарил ветер в засохшем…
Камень скатился в откос и – как вкопанный, – стоит внизу. –
К нему подползают волны, омывают, причесывают его мох.
Камень не хочет ласки и в брызги дробит волны.
Какой-то человек прошелся по берегу…
Он стеком водит по волне, бороздит, – язвит ее…
Морщинится волна…
…Вдруг человек чиркнул спичку, взглянул на часы, надел монокль на левый глаз и пошел в море.