Уже декапод нажимает на рельсы,
уходит на юг, как и в прошлом году…
Смотри, беспризорник, вернее нацелься,
ныряй под вагон на неполном ходу.
Залягу жгутом в электрический ящик,
от сажи и пыли, как кошка, рябой;
доеду – добуду краев настоящих,
где тихое море и теплый прибой.
Доеду – зароюсь в горячий песочек,
от жаркого солнца растает тоска;
доеду – добуду зеленую Сочу,
зеленую Сочу и Нову Аскань.
Нас пар не обварит и смерть не задушит,
бригада не выгонит из западни.
Мы здесь пропадем за милую душу,
за милую душу, за синие дни.
1927
Стихи на случай
1928
Песни Пищика
Вот – кот Пищик,
умнее не сыщешь:
глаз лучистый,
хвост пушистый,
цвет – пожарно-огневой…
Посмотрите эти песни
и картинки про него.
У меня есть кот,
вечно голоден живет,
вечно голоден, не сыт,
вечно думает, не спит:
как бы в шкаф ему залезть,
как бы все в шкафу поесть,
Са-ла
ма-ло,
мя-са
мас-са,
ко-рок
во-рох,
пирогов сорок,
вареники в плошке
да телячьи ножки,
еще – около
стоит окорок,
поросячий бок,
требушинки клок,
индюшиный хлуп
да петуший пуп!
Все запить молоком,
все заесть толокном,
жареною пышкой,
шоколадной мышкой.
«Киска, киска,
мыши близко!»
«Мне нет дела до мышей,
сам мышей гони взашей.
Мне за ними гнаться лень
я сижу – гляжу на тень:
на тени – мои усы
неописанной красы» –
«Что ты делаешь,
котан?
Книгу портишь,
шарлатан».
«Ничего не порчу,
видишь – морду морщу;
увлечен наукою,
грамотно мяукаю».
У меня есть кот,
вечно голоден живет;
он такую песнь поет:
хорр-морр, хорр-морр.
у меня хозяин вор,
им – моя телятина
бессовестно украдена;
хырр-мырр, хырр-мырр
весь поел хозяин жир,
а все косточки –
спрятал в горсточке.
В том вон
магазине
продавец –
разиня.
Торгуйся,
ругайся,
за меня
тягайся.
А я прыгну
из мешка
за прилавок
в два прыжка.
Только миг –
и в уголок
все колбасы уволок.
Киске – брыски…
Колбасы – огрызки.
Котик Пищик,
разбирайся в пище.
Можешь враз
попасть впросак,
со слезами
на глазах,
со слезами
солеными,
со усами
палеными.
Раз он встретил
крыс, крыс;
уж как он их
грыз, грыз.
А теперь у кота
во всем теле ломота,
белый свет ему не люб,
разболелся страшно зуб.
Дело-то было бесполезное:
крысы-то были – железные
искусственные,
бесчувственные –
на колесиках.
Прыг, скок,
брык в бок,
тот прыжок
пойдет мне в прок.
Прыг, хлоп,
прыг, гоп,
ну, теперь
пойдем в галоп.
Прыг вверх,
гоп вкось,
ну-ка вскинусь
на авось.
Но – на все
четыре лапы
упаду я, –
как ни брось.
1925–1927
Топ-топ-топ
По улице по тряской,
сверкая свежей краской,
пока весь город пуст,
выходит из гаража,
как слон для магараджи,
тяжелый автобус.
И следом – ходом спорым,
отфыркнувшись мотором,
шумя, грозя, сопя,
выкатывают чинно
грузовиковы шины,
замотаны в цепях.
Потом, шурша чуть слышно,
выскальзывает пышно
открытый, легковой;
поет его сирена –
и пешеход смиренно
отходит с мостовой.
А дальше – малолетка
спешит мотоциклетка,
хлопочет и пыхтит:
«Ах-ах! Ахти мне, братцы!
Меж вами – не пробраться,
ахти, ахти, ахти!»
На стыках рельс хромая,
кругом бегут трамваи:
«Зерзинь, зерзинь, зерзинь!
Напоминаем строго,
что шумная дорога –
опасна для разинь!»
А вот гремит платформа;
лоснящийся от корма
битюжный ломовик –
большой и неуклюжий –
копытом бьет по луже:
он к тяжестям привык!
За ним – извозчик рослый,
перекосивши козлы,
кричит: «Па-жа! Па-жа!»
И все это стремится,
спешит вперед, струится,
по улицам кружа.
В таком водовороте
вот стой, открывши ротик,
не зная – как пройти.
Копытам, шинам, спицам
нельзя остановиться –
крути, лети, верти!