— Ура-а!..
— Тише!.. Продолжай, Хомяков. Почему победил Кочкин?
— Я думаю, что ошибка Скворцова равна трем минусам Кочкина.
— Не равна…
— Больше!
— Равна!
— Тише!
— …Но Кочкин выступал первым. Ему трудно было.
— Верно! Труднее!
— Голосует судейский ряд! Кто считает, что победил Кочкин?
Вместе с судейским рядом дружно взмахнул вверх руки ряд Феди Кочкина.
— Победил Кочки и! — сообщил я. — Можете идти на перемену.
Ребята сорвались со своих мест, у дверей сразу же образовалась пробка.
Я обернулся в сторону Степана Артемовича. Он, глядя мимо меня, поднялся, не сказав ни слова, вышел из класса.
В коридоре ему пришлось посторониться: седьмой «А» под крики «ура» качал своего справедливого судью Васю Хомякова.
Я шагал по длинному шумному коридору за Степаном Артемовичем в учительскую. При нашем приближении возня и шум стихали, ученики, оглядываясь на директора, жались к стенам. Мы проходили — шум возобновлялся.
Я шел, поотстав шага на три, упираясь взглядом в затылок Степана Артемовича. Несмотря на густую седину, этот затылок выглядел каким-то мальчишеским. Тонкая шея с ложбинкой, торчащие уши, сам затылок обиженно натянутый. Пока я гляжу в этот затылок, мне нисколько не страшно, мне почему-то даже жаль этого тщедушного пожилого человека, обиженного мною.
Мы вошли в учительскую. Там, как всегда во время перерыва, людно. Акиндин Акиндинович влез на стул, достает со шкафа пыльные рулоны географических карт. Учителя стоят кучками, переговариваются, мужчины, не торопясь, курят. Дым от папирос плавает среди глянцевитых листьев фикуса.
Мы вошли в учительскую. Степан Артемович поворачивается ко мне. Мальчишеское, трогательное, обиженное сразу же исчезает в нем, передо мной узкоплечий, узкогрудый человек с тяжелым квадратным лицом, с крупными морщинами на этом лице, с коротким, густым, крепким ежиком седых волос над морщинистым лбом и прямым, пронизывающим насквозь взглядом маленьких холодных глаз.
Акиндин Акиндинович со свернутыми картами боязливо слез со стула.
Мы стояли. Я ждал, что скажет Степан Артемович. Он медлил. По сравнению с ним, маленьким, сухопарым, узкоплечим, я чувствовал себя сейчас излишне высоким, громоздким, неуклюже сильным.
И вдруг под пристальным, недобрым взглядом Степана Артемовича во мне постепенно начало рождаться глухое бешенство, яростное возмущение и решительность. Пусть он только упрекнет, пусть только повторит слова Коковиной: «Не позволим!» Какое он имеет право ломать начатое дело? Я ищу, мне трудно, я отдаю этому все свободное время, отдаю все свои силы, недосыпаю, отказываюсь от развлечений, я вправе ждать поддержки, а на меня смотрят как на преступника! Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, а нас со стороны разглядывали учителя.
— Вы не подчиняетесь не только мне! — прозвучал в притихшей учительской сухой голос Степана Артемовича. — Вы не подчиняетесь решению педсовета!
В это время раздался звонок на урок. За дверью, за моей спиной послышался топот ног по коридору, захлопали двери — это ученики бросились по классам. Учителя же стоят в стороне от нас, я загораживаю им дверь, никто не двигается, все молча продолжают смотреть.
— Вы не подчиняетесь коллективу! — Голос Степана Артемовича становится высоким и чуточку торжественным.
— Я готов вам подчиняться, — ответил я так же сухо, — если вы докажете ненужность того, что я делаю, заставите поверить меня, что я не прав. Вы мне этого пока не доказали.
— Я пытался это сделать, вы не соизволили меня понять.
— Вы не доказывали, вы просто отказывались понимать меня.
— Все остальные учителя приняли мои доказательства, согласились с ними, осудили вас. И то, что вы сейчас не подчиняетесь моим приказаниям…
— Я имею право оспаривать их… Оспаривать делом!
— Любовь Анисимовна! — Степан Артемович поворачивается на каблуках к учительнице зоологии и ботаники.
— Да? — падающим голосом отвечает та.
— У вас сейчас, кажется, «окно»? Пойдете на урок вместо Бирюкова. — Степан Артемович снова поворачивается ко мне на каблуках. — Пользуясь правом директора школы, я отстраняю вас от занятий.
Я молчу. Молчат кругом учителя. Тихо по всей школе. За моей спиной, за закрашенной белилами стеклянной дверью учительской пусты коридоры. Все ученики разошлись по классам. Сейчас они, вертясь и переговариваясь, ждут появления учителей. Но ни один учитель не двигается с места, не покидает учительской. Только Акиндин Акиндинович, нагруженный картами, бочком, бочком продвигается вдоль стены к двери и застывает, пугливо мигая добрыми глазами.
— Объясните точнее причины моего увольнения, — говорю я, и кажется, говорю спокойно.
— Не время.
— Вы не босс, я вам не приказчик. Без твердых и ясных обвинений вы не имеете права выбросить меня из школы.
— О, вы получите объяснения. Приказ о вашем освобождении будет вывешен, если не сегодня, то завтра. Там прочтете. — Снова крутой поворот на каблуках. — Любовь Анисимовна, я вас прошу занять свободный урок.
Но в это время раздается голос:
— Это подло! Я тоже тогда не пойду на урок!
Раздвигая плечами поспешно сторонящихся учителей, подходит Василий Тихонович, упрямо упираясь подбородком в узел галстука. Теперь уже перед Степаном Артемовичем нас двое. Двое рослых и плечистых парней перед хрупким, вытянутым в струнку седым директором.
— Я считаю это произволом! — Василий Тихонович наклоняется к директорскому лицу.
И Степан Артемович прямо ему в глаза властно отчеканивает:
— Не могу тащить вас за рукав, уважаемый Василий Тихонович. Но помните: такое поведение будет рассматриваться как саботаж. Вы приносите вред не мне, а тем ученикам, которые ждут сейчас вашего урока! — Степан Артемович поворачивает голову, бросает через плечо: — Товарищи, был звонок, прошу вас приступить к своим обязанностям.
Я посторонился от дверей. Первым, задевая краями свернутых карт за косяк, выскользнул в коридор Акиндин Акиндинович. За ним, поспешно схватив со стола свои книги, бросилась Любовь Анисимовна. Уставясь в пол, один за другим учителя прошли мимо неподвижного, торжественного, как на параде, Степана Артемовича.
Иван Поликарпович, кряхтя, поднялся со своего стула, костлявый, долговязый, с жилистой шеей. Он прошел последним, остановился перед директором, покачал головой:
— На этот раз ты, Степан, слишком круто взял. Не могу одобрить. — Вскинув брови на Василия Тихоновича, у которого на впавших щеках перекатывались желваки, нервно вздрагивали ноздри горбатого носа, прикрикнул с напускной стариковской строгостью: — Иди, иди, не задерживайся, ребята не виноваты, что здесь сыр-бор разгорелся.
Василий Тихонович взглянул на меня, я ему ответил кивком: «Иди».
— Явно выраженное самоуправство, товарищ директор! — бросил он еще раз Степану Артемовичу, прошел к столу, забрал свои книги и в дверях обернулся: — Уйдет из школы Бирюков — уйду и я.
— Разумеется, — вежливо ответил Степан Артемович. — Только каждый в свое время.
Мы остались вдвоем со Степаном Артемовичем. Сквозь двойные рамы было слышно, как внизу, во дворе, скребет чья-то лопата, расчищая от снега дорожку. На длинном, покрытом вылинявшим сукном столе разбросаны книги. В одной из пепельниц чадит непотушенный окурок.
— Думаю, излишним будет напоминать с моей стороны, — сухо обратился Степан Артемович, — что можете жаловаться на меня во все инстанции, кому угодно.
Я промолчал. Степан Артемович, невысокий, напряженно вытянутый, глядел снизу вверх. Сухим голосом он добавил:
— Готов идти на уступки только в том случае, если вы при всех учителях признаете свою неправоту и станете исполнять свои обязанности по-прежнему. Тогда я буду вынужден ограничиться только выговором в приказе.
— Благодарю. Этого не случится.
Степан Артемович понимающе кивнул и, скользнув внимательным взглядом по мне, направился к своему кабинету, невысокий, легкий в походке, с мальчишески наивным затылком.