Вы улыбаетесь, вижу это. Но это же мой голос, неумолчный, его не измеришь меркой, не покроешь числом и фактом. Так я верую, так я верю. И, нищая духом, затерзанная, замызганная, загаженная, бродяжная, стодорожная, калика-перехожая, познает Россия свое, ценнейшее, что в недрах духа ее сокрыто, что не предалось духу тьмы, что выстрадано в борьбе, что выплакано в слезах бессилья. С холмов родины, из туманов, Вы посылаете мне слово Пророка – образ грядущего, – Суд Его. Верю, что будет Суд. Я, с чужбины, посылаю Вам «судьбы наши»:
«Восстань, светись, Иерусалим; ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою. Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак – народы; а над тобою воссияет Господь… Возведи очи твои и посмотри вокруг: все они собираются, идут к тебе; сыновья твои издалека идут, и дочерей твоих на руках несут… Кто это летят, как облака и как голуби – к голубятням своим?»… (Исайя, гл. 60).
Да будет над всеми Солнце и не погаснет вовек!
Мой братский привет примите.
Душевно Ваш N. N.
Париж,
март 1924 г.
Родное. Про нашу Россию. Воспоминания
Весенний ветер
Утром белел на лужах сквозной ледок, а теперь, за полдень, бегут ручьи, нежатся на солнышке собаки и полощутся бойко воробьи. Ветер – «вскрышной», тугой, сыровато-теплый. Потянет, рванет порой: бойкий, весенний ветер. Прислушаешься – шумит-смеется! И небо – в ветре: густое-голубое за золотистыми прутьями тополей. Тепло и – свежесть. И в свежести этой – струйки: от тающего снега, от потеплевшей земли и крыш, от бьющихся в ветре прутьев, которые посочнели и сияют от ветра, от ветра, пронесшегося полями и лесами?.. И голубями как будто пахнет… – томною воркотнёю их, – чуется молодому сердцу, – и теплой сыростью погребов, запоздавших с набивкою, с помягчевшим льдом, зелеными-голубыми глыбами, с грохотом рухающимися в темные зевы лавок. Весна… Она засматривает в глаза разрумяненными «жаворонками» и белыми колпачками пасох, в бумажных розанах, кивает с телеги веселой вербой – красноватыми прутьями и серенькими вербешками, золотится крестами в небе, кричит в голосах разносчиков…
Пятиклассник Федя – если бы его звали: Георгий или Виктор, что значит «победитель»! – а то все – «ах ты, Федя, съел медведя!» – сегодня совсем весенний: купленная для Пасхи легонькая фуражка, с широкою, модною тульею и с настоящим «гвардейским» кантом, весенняя шинелька, вынутая сегодня из сундука и пахнущая невыносимо нафталином, – к четвертому-то, пожалуй, выдохнется! – сияющие новые калоши и кремовый шелковистый шарфик. Шарфик делает его очень интересным. В новеньком портмоне – рубль восемьдесят пять копеек, вырученных вчера у букиниста за «Собрание сочинений Загоскина» в роскошном переплете. Но самое главное – «ровно в 4, по Спасской башне!» На Вербе, под самой стеной Кремля, где с возков продается верба, условлена у них встреча с Ниной. Дивное какое имя!..
«Женщины гораздо находчивее мужчин!» – взволнованный близким счастьем, мечтал Федя, проходя мимо Иверской в ворота, где горластые молодцы орут – «а этот, с „морским“, ярославским-костромским!» – а старушки курят «монашками» на жестянках и призывают сладко: «возьмите, благодетели-кормильцы, для духовного воздушка…» – «Вот Ниночка-милочка…» – «Вот на Спасской пробьет четыре, буду в Вербах!» – «А то бы и не найти, – миллион народу!..»
А над миллионом народа, над залитою дочерна великою Красной площадью, на которой, покачиваясь, ходят грозди красных и голубых шаров и незыблемо возвышаются под «Мининым» серые спины и синие шапки, с султанчиками молодцов-жандармов, – стрельчатая, увенчанная золотым орлом Спасская указывает на черном великом круге золотою стрелою – три!
Федя – в толпе, и его оглушает и гоготом, и писком, и щелканьем, и треском, и свистом-ревом, – всем миллионным гулом народной Вербы. Сверкает и плещет в ветре, пестрит и колет – бумажными цветами, вязками розочек иконных, пузатыми кувшинами с лимонадным морсом, стеклом и глазастой жестью, сусалью и подвесками, качающимися лампадками на цепочках, золотом-серебром на солнце, ризами и цветными поясками, пущенными воздушными шарами, яркими лоскутками… – звонкою пестротою торга. Кружит глаза и уши – «летающими колбасами» с визгом, «тещиными языками», с писком, издыхающими чертями, свинками, русскими петрушками, «американскими» яблочками на резинках, трескучими троицкими кузнецами, дудками и барабанчиками, пистолетиками, свистульками, щелкунами, ревущими медведями, бякающими барашками со скрипом, бара-банною дробью зайчиков…
Многоглавый и весь расписной Блаженный цветет на солнце, над громким и пестрым торгом, – пупырьями и завитками, кокошничками и колобками цветных куполов своих, – главный хозяин праздника. Глазеют-пучатся веселые купола его, сияют мягко кресты над ним, и голубиные стаи округ него. Связки шаров веселых вытягиваются к нему по ветру. А строгие купола соборов из-за зубчатых кремлевских стен, в стороне от крикливой жизни, не играя старинной позолотой, милостиво взирают на забаву.
Взглядывают на них от торга – и вспоминают: «Пасха!» И на душе теплеет.
А Спасская выбивает переливом – третью четверть. «Пора к Вербам!..» – спохватывается Федя, и у него замирает сердце.
Он представляет себе тоненькую фигуру Нины, с длинными темными косами, милое личико, нежное, снежно-восковое, маленький ротик-губки, жемчужно белеющие зубки, остро закинутые брови и быстрые синеватые глаза, умные-умные, от которых он все робеет, не в силах оторваться. Он видит даже, как встряхивает она головкой, и косы ее летают… как она чуть косится, оглядывая себя и щурясь… Какой уже раз он вспоминает:
«Сама спросила… – „Вы будете на Вербе?“ – и первая же сказала, что непременно будет… – „В четыре… непременно?“ О, чудная, неземная… Ни-на!..»
Он медленно подвигается в толкучке, и все вокруг – будто неземное!
Пышные, небывающие, розы протягивают ему букеты, играют в ветре, кивают ему совсюду – с проволочек, с палаток, с вышек, – чудится из чудесной сказки. Колышащиеся связки шаров гибко выгибаются к небу, и он неотрывно смотрит, как оторвавшийся красный шарик тянет к Блаженному по ветру, стукается-ползет под купол, рвется по завитку, как клюква, и вот уже у креста, и вот уже над крестом, делается все меньше, меньше… – кружится даже голова.
– Животрепя-щие бабочки!.. А вот-с животрепящи-ми-та-а!
Мальчишка – с пестрым щитком товаров. Кричит до того пронзительно, словно у него в глотке дудка.
Радуют глаза блеском трепещущие яркие бабочки – разноцветные, мягкие обезьянки из синели – такие милые… Федя покупает себе и Нине – и обезьянок, и бабочек – и накалывает, как и все, на грудь.
– Па-следний чиж… самопоющие водяные соловьи!.. Чудо двадцатого века… чуввилль-чуввилль… тррр…
– Ка-му жука?., самые американские жуки!.. Без ключа – без заводу, ор-ловские по ходу! Барыня, дозвольте жучка порекомендовать!..
– Ело-зющие му-хи… мму-хи елозющие!.. Купите мушку для удовольствия!.. Му-хи елозющие, му-хи, мму-хи!!
– Самый-то брюнет руку к сердцу прижимает!.. Барышня, барышня… даром отдам, только поглядите! В трубочке ходит – прыгает, ножкой дрыгает, семь годов картошку копал, на десятый в баночку попал!..
– Петушки-петушки, бьющие петушки! Барин, обратите такое ваше внимание – до чего яры!.. А-йя с петушками, с гребешками!
– Рыбки золотые!.. ррыбки, ры-бки живые-золотые!.. Золотая стрела на Спасской – прямо. Четыре перезвона.
Подождали… – и вот четыре вязких, как по старому чугуну, удара сонно упали в гомон.
– Страшные муки загробной жизни! видение афонского монаха Дионисия в аду… с приложением фотографии!..