В этот день никто не пошел в поле. До поздней ночи шумела деревня.
Только у Зелинских было тихо. Зелинскую привели домой тотчас, как труп забрали с пруда. Доктор не разрешил ей присутствовать при вскрытии.
— Отец будет, и достаточно. А вы идите домой, — сказал он мягко и дал ей какой-то порошок. Она послушно проглотила, запила водой и побрела в избу. Долго сидела на лавке, стеклянными глазами глядя в пространство. Очнулась, только когда вернулся старик.
— Ну и что?
— Да ничего. Голова разбита, внутренности разорваны. В воду-то его уже после смерти бросили, доктор сказал. Так все, как Франек говорил.
Она стиснула тонкие бледные губы.
— Подите-ка сюда.
Дети столпились вокруг нее. Пятеро их было.
— Вот как графские лесники вашего брата убили! Камнями убили и мертвого в пруд бросили. Никогда уж он теперь домой не придет.
Десятилетняя Хеля заплакала.
— Да, да, никогда уж он не придет сюда, никогда не поедет с подводой, не сбегает за водой, не выедет с плугом в поле. Стась!
Мальчик поднял на мать ясные голубые глаза.
— Чего?
— Сколько тебе годов?
— Тринадцать, вы же знаете.
— Тринадцать, боже милостивый, тринадцать…
Она поднялась со скамьи и взяла мальчика за руку.
— Теперь ты тут, Стась, хозяйничай! Теперь ты будешь и пахать и сеять, в лес за дровами ездить и коня пасти, все теперь на твоей шее… Боже милостивый, боже милостивый…
— Успокойся, Казя…
— Как мне успокоиться? Как успокоиться, я тебя спрашиваю? Неправду, что ли, говорю? А кто будет хозяйствовать? Ты, может? А видишь ты что глазами? Есть у тебя какая сила в руках? В нутре не болит у тебя, когда хоть кувшин с водой поднимешь? Или я, что ли? Как щепка, я высохла, каждая жилка во мне дрожит, куда мне работать. Был, был у нас хозяин дорогой, сыночек мой милый, так убили его у меня, убили, убили! И за что, боже милостивый, за что? За какие грехи? Не добрый ли был парень, не послушный ли, не работящий? Господи Исусе! А теперь что мы станем делать с этой мелюзгой? Разоримся, нищими станем, с сумой по миру пойдем!
Она бросилась на постель и плакала громко, надрывно. Рыдания сотрясали худые лопатки, подбрасывали высохшее тело. Старик подошел и неуверенно гладил ее по спине, покрытой бурым, вылинявшим платком.
— Тихо, Казя, тихо…
— Исусе, Исусе, для того ли я его под сердцем носила, для того ли рожала, кормила, чтобы его, как бешеную собаку, камнями убили! Чтобы его, как дохлого котенка, в воду кинули! Пусть же их господь покарает, пусть во веки веков им из ада не выйти! Пусть же камня на камне от всего их гнезда не останется!
— Тихо, Казя, тихо… Они уже за решеткой сидят, уже им там присудят, что полагается.
Она вскочила с пылающим лицом, растрепанная, опухшая от слез.
— Им? Что им присудят? Встанет мой Стефек из гроба за эту ихнюю тюрьму? Да и что они! Там, там, на горке, вот где наше горе сидит! Наше несчастье, моровая язва всей деревни, сына моего палач и убийца! А ему-то что-нибудь сделают?
Старик в ужасе оглянулся на дверь.
— Тихо, Казя! Тихо! В голове у тебя от этой беды помутилось. Еще кто услышит!
— А пусть слышит! Пусть знает! Чтоб ему хлеб в поле огнем сожгло! Чтоб у него весь скот подох! Чтоб его зараза источила, чтоб его господь бог в том, что ему всего милей, покарал, — за мою беду, за мое несчастье, за мое дитя, мое дитя, дитя-а!
Хелюся расплакалась вовсю, мальчики за ней. И лишь Стась стоял молча, круглыми голубыми глазами глядя на мать.
— Казя…
— А ты! Какой ты мужик, какой отец? Только и умеешь, что сказать «тихо»! Ты бы уж давно должен не здесь, а там быть! Слышишь?
— Где?
— А там, во дворце! В глаза ему сказать, что и как! В глаза с него ответа за наше несчастье потребовать!
Он осторожно выбрался из дому и потащился по улице. Встречные с любопытством смотрели на него.
— Когда же похороны?
— Завтра, наверно. Надо к ксендзу сходить.
— Так вы еще не были?
— Нет… Когда же? Салинский еще гроб только делает.
— Боже милостивый, боже милостивый! — вздыхали бабы, глядя вслед, как он идет, сгорбившись, неуверенно ступая по песку.
— Поедете, наверно? А то жара такая, куда вы потащитесь?
— Может, и поеду, может, и поеду… — неуверенно говорил он, стараясь разглядеть собеседника сквозь синие очки.
Наконец Скужак сжалился над ним.
— Я все равно собирался ехать к зятю за поросенком, съезжу сегодня. Идемте, сейчас запрягу.
— Спаси вас бог, тяжело пешком тащиться, да еще теперь.