— Не болтала бы ты невесть что, — рявкнул на нее Мыдляж.
Но зарево все усиливалось, и баба стала уже терять сознание от слез. Женщины брызгали на нее водой, растирали ей руки и ноги.
— Притухает.
— Куда там притухает!
Но зарево и вправду постепенно бледнело. Угасли языки пламени, гуще поднимался дым. Потемнело. Они еще долго стояли на дороге, пока красное зарево не сменилось розовым сиянием. И лишь самые терпеливые дождались, когда небо, наконец, заволокла темнота и снова показались пригашенные пожаром звезды.
Мало кто уснул в Калинах в эту ночь. Иному казалось, что он чувствует в воздухе запах гари. Бабы заглядывали в печки — нет ли искр. Выходили из изб, подозрительно поглядывали на крыши соседских домов — не ползет ли где-нибудь предательский огонек.
Еще не рассвело, когда Мыдляжиха завернула в платок буханку хлеба и кусок сала, оставшийся у них еще со времени, когда пришлось прирезать издыхающую свинью, и вышла на дорогу к Бжегам.
— Присматривай тут за избой и за ребятишками, — приказывала она своей старшей, Тереске. — Бог даст, к вечеру вернусь.
Ноги ее вязли в песке, она еще дрожала от ночного испуга и слез, но пошла решительно, прямиком. Поднявшись на первый холм, она явственно почувствовала принесенный ветром запах гари.
— Боже всемогущий, боже всемогущий, — шептали ее дрожащие губы. Она знала, что как только выйдет из лесу, увидит Бжеги, — и боялась смотреть. Но веки словно кто силой поднимал.
Бжегов не было. То здесь, то там поднимался к небу дымок. На мгновение, — хотя она ведь знала, — ей показалось, что она видит все это во сне.
Вот здесь, с края, должна белеть изба кузнеца, а за ней — та, другая, с флюгерком на крыше.
Ничего этого не было. Торчало что-то черное, закопченное. Сквозь слезы, заволакивающие глаза, она не могла разобрать, что это. Она подхватила путающийся в ногах подол юбки и кинулась бегом, хотя предстоял еще изрядный кусок дороги, а у нее начинало болеть сердце, как только она слишком торопилась. Но сейчас она забыла обо всем.
Бжегов не было. По обе стороны дороги длинной полосой тянулись груды обуглившихся бревен, из-под которых кое-где торчала закопченная печная труба. В воздухе летала обуглившаяся солома, сыпались хлопья сажи, а над пожарищем, казалось, под самое небо несся плач, раздирающие причитания, безудержное, безысходное отчаяние.
— Зоська! Зоська! Зоська! — не своим голосом выкрикивала Мыдляжиха, ничего не узнавая. По тлеющим еще развалинам бродили черные закопченные люди, ковыряли палками в недогоревших головнях, разбрасывали тлеющие бревна, приподнимали куски уцелевших от огня кровель. За сгоревшими избами на порыжелой черной от огня лужайке, на песчаных пригорках, среди обуглившихся садочков расположились лагерем погорельцы.
— Зоська! Зоська! Зоська!
— Кого ищете, Мыдляжиха? — спросил ее кто-то.
— Да сестру же! Боже, боже милостивый!
— Да тут они, тут. Вон за тем колодцем, не видите нешто?
Она увидела и бросилась вперед. Все были налицо.
— О господи, господи Исусе! — рыдала Зоська. — Теперь мы нищие, теперь уж нет ничего, только лечь и умереть! Одну коровенку старик из стойла вывел, а больше ничего! Ни одежонки какой, на себя надеть, ни перины, ничего!
На мгновение слезы Мыдляжихи высохли. Ее вдруг кольнуло воспоминание, что Зоська долго ссорилась с ней из-за перины и всегда считала себя обиженной, потому что родители, когда старшая выходила замуж, дали ей большую перину, едва на постели помещалась, а для нее, Зоськи, столько пера уже не набралось, и она получила перину маленькую, тощую, никуда негодную. Но куда теперь Зоське об этом помнить! И они обе снова залились слезами, пока маленький Тадзик не принялся дергать мать за юбку.
— Мама, есть хочу!
— Да что же я тебе дам, да чем же я тебя накормлю, дитятко ты мое? — запричитала Зоська. — Ничего у нас нет, ничего, все дочиста сгорело. И хлеб, и сено, и куры, и свинья, ничего не осталось! И в рот положить нечего!
Мыдляжиха торопливо достала из-под платка сало и хлеб, и сама удивилась, как она не выронила всего этого, когда без памяти бежала сюда лесом. Ее тотчас окружили дети — у Зоськи их было пятеро, — и она разделила все, оставив кусочек сестре.
— Ешь, ешь, подкрепись. А где твой-то?
— Со старостой о чем-то советуется. А о чем тут совещаться-то, боже праведный! От всей деревни ничего не осталось. У Банахов ребенок сгорел, а кузнец так обжегся, что, наверно, до вечера не доживет, да и другие тоже. Старая Вонсячиха сгорела.