— Это легко, капитан; я могу даже ехать сейчас, если вы желаете.
— Принимаю твое предложение.
— Будьте спокойны, я знаю, где собрать сведения. Можете положиться на те, которые я доставлю вам.
— Я знал это заранее, друг мой.
— Скажите, капитан, не поехать ли мне с ним? — спросил Паризьен.
— Нет, это было бы неблагоразумно.
— Как неблагоразумно, почему же?
— По твоему мундиру тебя узнают везде и предположат, что в окрестностях есть войска. Оставайся спокойно здесь, отдохни; это будет лучше.
— Как хотите, капитан. А мне бы желательно сделать маленькую прогулку.
— Подождешь другого дня, вот и все.
— Нечего делать, если вы этого желаете.
Оборотень свистнул своей собаке, пожал руку, протянутую ему капитаном, и удалился большими шагами.
— Экой счастливец этот скот Оборотень! — заворчал Паризьен, смотря, как удаляется его товарищ. — Он может ходить куда вздумает, и никто ему не скажет: куда ты идешь?
День прошел спокойно.
Дамам было хорошо среди этой семьи, где они получили такой радушный прием и где все ухаживали за ними.
К восьми часам вечера Оборотень вернулся.
С первого взгляда капитан угадал, что он узнал дурные известия.
— Ну! — спросил он после ужина, когда дамы ушли спать. — Что нового?
— Нового много, капитан, — отвечал он. — Наши дела все больше запутываются. Все идет хуже. Страсбург обложен.
— Обложен! Верно ли ты это знаешь?
— Верно. Осада началась. Вы видите, ваше поручение теперь не имеет цели. Все сношения прерваны.
— Это правда. Однако, я должен выполнить его. Может быть, армия, подоспевшая на помощь, успеет заставить снять осаду.
— Дай-то Бог, капитан. А пока пруссаки жгут и грабят города. Что хотите вы делать?
— А ты что будешь делать?
— На вашем месте, так как вы хотите продолжать путешествие и притом вам нельзя поступить иначе, я поехал бы как можно скорее. С минуты на минуту пруссаки могут показаться в окрестностях. Если б дело шло только о нас, это не значило бы ничего, но с вами ваша мать и сестра, мы должны защитить их во что бы то ни стало.
— Ты прав. Мы поедем завтра на рассвете. Дай Бог, чтобы не было поздно!
— О! Нет. Может быть, мы встретим уланов, и то я сомневаюсь. Но от них мы освободимся, хоть будь с ними сам черт.
— Ступай отдыхать. А завтра, слышишь, на восходе солнца…
— Хорошо, капитан. Завтра я буду готов.
— Вот жребий-то какой! — сказал Паризьен. — Нельзя и двух дней отдохнуть. Первая острая каска, которая попадется мне под руку, поплатится мне за это.
— Вы слышали Оборотня, хозяин, — обратился капитан к фермеру. — Вы видите, я должен, к моему величайшему сожалению, расстаться с вами.
— Да, капитан. Эти бедные дамы меня тревожат. Зачем не оставите вы их здесь? Они будут в безопасности у нас. Я стану их защищать, как дочерей или родственниц.
— Знаю, друг мой, и благодарю вас; к несчастью, это невозможно. Мать мою и сестру ждут в Меце; там они будут вне всякой опасности.
— Это правда. Я не настаиваю, капитан. Только вспомните, что вы оставляете здесь друзей, желающих найти случай умереть за вас.
— Благодарю, — ответил он с волнением, дружески пожимая ему руку.
На другой день на рассвете путешественники простились с этой превосходной и патриархальной семьей.
Дамы были печальны. Мрачное предчувствие сжимало им сердце. Им казалось, что они расстаются не с посторонними, которых узнали несколько часов тому назад, а с дорогими друзьями, которых, может быть, не увидят никогда.
Фермерша и ее дочери непременно хотели удержать их.
К несчастью, надо было расстаться, и путешественники отправились в путь, очень печальные на этот раз и даже в большем унынии, чем уезжали из Страсбурга.
День был великолепный. Путешественники проезжали по первобытному пейзажу, живописная красота которого имела большое сходство с пейзажами французской Швейцарии.
На склонах гор виднелись деревни, полузакрытые мрачной зеленью черных дубов и черешней.
На высоких вершинах виднелись, как орлиные гнезда, феодальные развалины.
Каскады падали с высоких пригорков и убегали с таинственным журчанием под траву долин.
Солнце ласкало своими лучами эти столетние леса и заставляло сверкать, как бриллианты, капли росы, которые на каждом листе сияли пестрыми отблесками.
Величественное безмолвие царствовало во всей этой природе, безмолвие, нарушаемое по временам звуком колокола какой-нибудь отдаленной церкви.