– Ну, расскажи что-нибудь, – попросил отец. – Как ты там в садике занимаешься, как Валя? Ссоришься все с ней?
Володя, чувствуя, что все утряслось и наступил самый подходящий момент для разговора, пока не пришла мать, устроился поудобнее на коленях у отца и, заглядывая ему прямо в глаза, задал вопрос, который давно уже мучил его.
– Папа… – сказал он, – папа, а правда ты за градусник воевал?
– То есть как это понимать, в каком смысле за градусник? – удивился Никифор Семенович.
– Вот мама говорит, что ты воевал за градусник.
– Это ты чего-то, Владимир, сочиняешь.
– Ну честное же слово!.. Я, когда градусник разбил… ну, нарочно, так… а она говорит, это был общий, а папа воевал не за свой, а за общий градусник. И велела отдать потом.
– Погоди, давай-ка разберемся по порядку, – сказал отец. – Ты уж выкладывай все, как было.
Пришлось Володе рассказать всю историю с крапивой и термометром. Никифор Семенович, хмурясь, но с невольным уважением посмотрел на пухлые, отмытые ладони Володи в ласково взял его за кончики пальцев:
– Однако же! И вытерпел? Ведь она жжется, наверное… Больно, чай, было?
– Еще как!.. Нет, правда, не очень, так, чуть-чуть.
– Ну, вот что, – проговорил отец и стал очень серьезным. Лицо его как будто отвердело, и большие глаза под темными густыми бровями наполнились каким-то торжественным светом. – Вот что я тебе скажу, Вовка: хорошая у нас с тобой мамка! Это она тебе все правильно сказала. Она главное тебе объяснила, а мне уж мало что и осталось. Честно говоря, я бы с тобой и толковать не стал, если бы ты всю эту штуку с градусником ради самого себя сочинил. Оно и так дело вышло противное, но все-таки уж тут одно тебе прощенье, что действовал ради слова, которое товарищу дал. Только вот запомни на будущее: слово надо давать с умом, когда твердо знаешь, что в силах его сдержать. А ты сперва нахвастался, а потом уж пришлось тебе расхлебывать. Ну, а насчет своего да общего это тебе, Вовка, мать все верно сказала. Это она тебе хорошо объяснила, правильно: и за общий градусник мы воевали, чтобы для всех ребят детские сады были, и чтобы игрушки у всех были в тех садах, и градусники – за то, брат, тоже дрались. Ясно?
– Ясно.
– Ну вот то-то. И заруби себе на твоем курносом… – Отец легонько потрепал Володю за нос, но тотчас отнял руку и очень серьезно проговорил: – Лучше сто раз свое собственное отдать, чем то, что общим стало, над чем народ хозяйствует, себе присвоить. Мы, когда надо, жизни своей не жалели ради общего дела. А ты – градусник…
Володя взглянул в лицо отцу, облизал свои от волнения пересохшие губы и тихо сказал:
– А я знаю, папа, где ты жизни не жалел…
– Ну, ясно где: когда в гражданской воевали.
– Нет, я то самое место видел, где ты воевал… Я туда сперва провалился… Я, папа, честное слово, не виноват. Там даже корова дяди Василия один раз провалилась. Я как съехал – стал там шариться – мы в прятки играли, – а потом сверху свет пошел через дырку, и я прочел на стене, как вы с дядей Гриценко расписались, когда еще вы были партизаны.
– Брось! Быть того не может! – проговорил отец, откинулся в кресле и как бы издали посмотрел на Володю, словно художник, проверяющий точность картины. – Да неужели сохранилось до этих пор? Ты, признайся, не сочиняешь?
– Да нет, папа, ты слушай… Мы сперва думали – это про нас там написано, потому что там неразборчиво… и темно было. А потом, как я ртуть достал, мне Ваня поверил. И мы пошли туда опять с фонарем… Только мы маме не говорили, а то она меня заругала бы опять. И это вовсе оказалось не про нас, а про вас с дядей Гриценко. Так и написано: «Н. Дубинин», потом такая закорючка и – «И. Гриценко». Значит, про тебя с дядей. И под этим еще вот такие цифры, как на часах бывают. Сперва один час, потом девять часов, а потом опять один и опять девять. Это почему?
– То написано: одна тысяча девятьсот девятнадцатый год, сынок! – произнес Никифор Семенович, бережно снял сынишку с колен, встал с кресла, поднял на сиденье Володю, чтобы стал сын сейчас ростом вровень с ним, чтобы можно было разговаривать, как с большим.
А сам прошелся по каюте, словно помолодев, затем остановился перед креслом и положил обе руки Володе на плечи:
– Ну, Вовка, это такое ты мне сказал, прямо словно сердце теплом обдало… Погоди, подрастешь, все тебе расскажу.
– Папа, да я уж давно подрос… Я уж маме выше даже локтя. А сейчас я, смотри, даже выше тебя стою. Я все пойму. Вот увидишь!