— Я знал, что тебя заинтересует этот момент, — мимоходом заметил Березовский, ничем не выказав тайного торжества. — Мне стоило немалых трудов докопаться до истины. Спасибо чешским товарищам, которые ксерокопировали и перевели все нужные мне документы. Так что у чешской милиции я по уши в долгу.
— Интересно, кто тебя туда направил? Чье ведомство?
— Ты, — с достоинством признал Березовский. — Твой уголовный розыск.
— То-то… Ты не у чехов, ты у нас в долгу, метр Березовский. Расплатишься новым романом. Не иначе.
— Ты хорошо помнишь «Три мушкетера»? — согласно кивнув, спросил Березовский.
— Перечитывал раз сто.
— Кто, по-твоему, был из них самый умный, из мушкетеров?
— Лично мне более всех импонировал Атос, невзирая на его явное пристрастие к выпивке, а скорее всего, именно по этой причине.
— Не паясничай, — бегло улыбнулся Березовский. — А как насчет Арамиса?
— Этого мне всегда было жалко. Слишком уж он принимал к сердцу превратности любви.
— Отсюда и его постоянное влечение к духовному сану! — поднял палец Березовский.
— …Которому он в итоге последовал, став генералом иезуитов, — тут же подхватил эстафету Люсин.
— Не кажется ли тебе, что из всех четверых он единственный, кому действительно посчастливилось сделать карьеру?
— Стал ли он от этого счастливее — вот в чем вопрос.
— Это другой разговор, — запротестовал Березовский. — Нас он сейчас интересует как личность, этот верховный иезуит, которому удалось проникнуть в святая святых мальтийского ордена.
— Ты шутишь! Разве это не выдумка? Я Арамиса имею в виду.
— «Записки шевалье д’Артаньяна» тоже, по-твоему, выдумка? Нет, шалишь, братец! Хоть великий Дюма и говорил, что для него история только гвоздь, на который можно навесить любые одежды, вколачивал он свои гвоздики намертво, не подкопаешься. Для настоящей фантазии необходима достоверная стартовая площадка. Мушкетер, избравший себе псевдоним Арамис, и его высокородная любовница герцогиня де Шеврез де Роган, чей портрет я собственными глазами созерцал в Сыхрове, — реальные исторические фигуры. Их богатое эпистолярное наследие, полное недомолвок, иносказаний и пропусков, помогло мне выйти на правильный путь. Усилиями бывшего мушкетера иезуиты уже при Людовике Четырнадцатом прибрали мальтийцев к рукам, а незадолго до Великой французской революции окончательно подчинили их своему влиянию. — Березовский торжественно склонил голову, словно закончивший выступление виртуоз. Пикантная подробность! — плутовски подмигнул он. — Арамис, кажется, не устоял перед соблазном попробовать средство… Но это уже совсем другая история. Вариации на темы романа «Десять лет спустя».
— Поразительно! — Люсин не скрывал своего восхищения. — Ты бесподобен.
— Мерси боку. Вопросы будут?
— Еще сколько! — Люсин на секунду задумался. — Скажи мне, пожалуйста, почему действие средства ограничивалось столь точно фиксируемым сроком? Не двадцать, не тридцать, а именно двадцать четыре? Это не кажется тебе странным?
— Нисколько. Именно на такой период Мефистофель заключил договор с Фаустом и с композитором Леверкюном из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна.
— Опять художественная литература, — разочарованно поморщился Люсин.
— Интересно, чем она тебя не устраивает? Гениальнейшие творения, подобные «Фаусту», вобрали в себя концентрированный опыт минувших эпох: исторический, художественный, духовный, научный — какой угодно! Я уж не говорю о том, что почти вся утечка информации о деятельности всякого рода тайных обществ осуществлялась через литературу. Сознательно или же бессознательно — это другой вопрос. Примером тому знаменитые «Розенкрейцерские рукописи», «Божественная комедия», «Граф Габалис», «Рукопись, найденная в Сарагосе» и, конечно же, «Фауст». Так что будь поосторожней… «Средство Макропулоса» Карела Чапека смотрел? «Ромео и Джульетту» Шекспира помнишь?
— При чем здесь «Ромео и Джульетта»? — удивился Люсин.
— А склянка с сонным зельем, которую вручил Джульетте монах Лоренцо? Про сон, что неотличим от смерти, забыл? — Березовский решительно двинулся в наступление.
— Но ведь они уснули не на двадцать четыре года? — сделал робкую попытку защиты Люсин.
— Во-первых, они уснули навсегда, а во-вторых, Шекспиру, величайшему из мировых гениев, было, извини, плевать на реалии. Любую действительность он подчинял главному — решению творческой задачи.