— Что ж так рано?
Ядвига не ответила. Она села на скамью и медленно снимала полуботинки. Госпожа Плонская повернула к ней красное от кухонного жара лицо.
— Куда ты бегаешь? И опять туфли надела! Наверное, мокрые, как в прошлый раз. Не стоит тебе и покупать!
— Туфли мне купил Стефек.
— Стефек, Стефек! А если Стефек купил, значит можно портить? Если Стефек купил, значит можно бегать по грязи? А потом опять к матери: давай!
— Я еще, кажется, ничего у вас не просила.
— В самом деле? Ничего не просила! Но одеться-то нужно, купить нужно, а тогда к кому? Как вода деньги уходят. Ну, прямо как вода! И хоть бы какая благодарность! Так нет! Вечно надута, вечно злится, будто ей не знаю что делают! Доброго слова никогда не услышишь! В наше время, бывало… И куда ты побежала, а? С самого утра барышни дома нет, вот как мы воспитаны! Один убежал, другой убежал, человек тут один на весь дом, хоть на куски разорвись.
Ядвига молча вынула из шкафа домашнее платье, одно-единственное, вечно одно и то же, вылинявшее бордовое платье.
— Ну, что не отвечаешь? Не слышишь, что ли, что мать с тобой разговаривает?
— Слышу.
— Скажите, пожалуйста, слышит! Так, может, соизволишь сказать, где ты пропадала полдня? Ни воды, ни дров…
— Воду я принесла с утра.
— С утра, с утра… Я вылила ее в котелок, вот и нет ее.
— Сейчас принесу.
— Скажите, как любезно!
Ядвига взяла ведро и вышла в сад. Лазурный золотой день захлебывался птичьим гомоном. По ту сторону озера стояла высокая стена тростника. Ядвига спустилась по тропинке к берегу. Дощатое дно лодки загудело под ее босыми ногами. Там, к середине реки, вода была чище, и она погрузила ведро в ленивую струю. Золотые брызги солнца посыпались с мокрых рук, алмазные капельки заиграли всеми цветами радуги. Вода глухо охнула, смыкаясь над ведром. Ядвиге не хотелось возвращаться домой. Лодка едва заметно поднималась и опускалась, словно дыша. В заливе плескались утки; они шумно ныряли до вязкого ила. На стебле тростника присела птичка с белым брюшком, быстро озираясь маленькими, как булавочная головка, глазками. Возле самой лодки вдруг плеснула вода, на поверхность вынырнула круглая рыбья голова.
Ядвига вздохнула, поднялась с колен и пошла назад к дому. Из запертого коровника донеслось мычание. «Да ведь коровы недоенные…» — вспомнила девушка и ускорила шаги. Тяжелое ведро ударяло по ноге, вода хлюпала на платье.
— Поставь здесь, у печки. Начисть картошки.
— Может, сперва подоить коров?
— Что ж, подои, подои, хотя, по-твоему, коровы могли бы и подождать. Чего там? Скоро полдень, но раз барышне захотелось погулять, пусть коровы ждут. Сердце болит слушать, как они мычат. Но тебе что? Прогулка важнее. Подоить может и мать, это ничего, что у нее ноги болят и пальцы распухли. Это пустяки! Мать на то и существует, чтобы работать, как каторжная…
— Да ведь вы же не доили.
— Этого только не хватало! Вы всё на меня готовы взвалить, ты и твой дорогой братец. Он тоже носится где-то, черт его знает зачем. Ничего хорошего из этой вашей беготни не выйдет. За хозяйством смотреть надо, а не бегать!
Ядвига с ненавистью взглянула на мать и, взяв со скамьи ведро, пошла в коровник. Коровьи головы повернулись в ее сторону. Влажные, выпуклые глаза глядели с тихой грустью. Красуля снова замычала.
— Не мычи, не мычи, с тебя начну, — сказала мягко девушка и пододвинула скамеечку к коровьему боку.
Пахло свежим навозом и животным теплом. Первая струйка молока зазвенела по дну оцинкованного ведра. Девушка прислонилась лбом к теплому боку коровы. Набухшее молоком вымя низко свисало, упругие соски мягко поддавались нажиму пальцев. С одной стороны молоко струилось криво, в сторону. Когда Ядвига нажала сильнее, белая ниточка брызнула на подстилку, образовав белую лужицу. Девушка поправила ведро и начала доить медленнее, крепко, старательно нажимая всей ладонью. Звук льющегося в ведро молока стал тише, белая поверхность покрылась пеной. Громко жужжали мухи, испачканный навозом хвост Красули то и дело бил по бокам.
— Стой, стой, — успокаивала ее Ядвига, движением головы стряхивая с волос комочек навоза. Красуля повернула к ней голову, широкие мокрые губы прилежно жевали. Молоко лилось все более тонкими струйками, потом каплями. Наконец, девушка встала и передвинула скамейку дальше, к большой черной корове, беспокойно переступавшей с ноги на ногу. Здесь приходилось беречься плоских копыт, взмахивающего хвоста, неожиданных движений коровы, угрожавших опрокинуть ведро. Черная доилась хуже Красули. Напоследок осталась Калина. Эту Ядвига любила больше всех: она была выращена дома и на выгоне подходила к девушке по первому зову. Снова запенилось молоко в ведре, и Ядвига почувствовала лбом живое, теплое тело под светлой шерстью. Пальцы ритмически двигались от вымени вниз. Это движение, сонная тишина, звук коровьей жвачки, приятный пряный запах всегда успокаивали Ядвигу. Можно было ни о чем не думать, — журчало молоко, большие кроткие морды шумно жевали, здесь шла своя, спокойная, почти растительная жизнь без острых углов, без внезапных столкновений, без ненависти.
Но вот она кончила доить. Поставила скамеечку к стене, погладила гладкий бок Калины. Пришлось снова открыть кухонную дверь. Взяв лоскут льняного полотна, Ядвига принялась процеживать молоко. Госпожа Плонская бросила на нее внимательный взгляд.
— Сколько там? Хорошо выдоила?
Ядвига не ответила на этот риторический вопрос. Она еще была полна тишины и кротости, которыми дышал коровник. Но мать не сдавалась:
— Если доить когда попало, они в конце концов совсем перестанут давать молоко.
Девушка пожала плечами.
— Ну, конечно, гримасничай, гримасничай! Разумеется, мать ничего не понимает, стоит ли обращать внимание на ее замечания? Мать только затем и существует, чтобы стоять у печки, готовить обед, мать только на то и годится, чтобы быть на побегушках, прислуживать деткам. А доченька будет на прогулки ходить… Где ты была? — вдруг крикнула она со злостью.
— Не все ли равно?
— Вот, не угодно ли! Все равно! Вовсе не все равно! Пока ты живешь в моем доме, я должна знать, куда ты ходишь и с кем ведешь знакомство. Пока живешь в моем доме, я за тебя отвечаю. Понимаешь? Когда будешь на своем хозяйстве, делай, что хочешь, хоть на голове ходи, пусть тогда кто другой об этом заботится. Но пока ты ешь мой хлеб…
— Мне он уже поперек горла становится, этот ваш хлеб!
Старуха затряслась.
— Поперек горла! Вот чего я дождалась за свою работу, за труды, за пропавшую жизнь! Вот она, благодарность за все мои жертвы! Жилы из себя вытягиваю, только бы как-нибудь перебиться, а тут… Где ты была, еще раз спрашиваю, слышишь?
— Нигде не была. И ни с кем не веду знакомства, если уж вы хотите знать, ни с кем!
— Ничего я не знаю. Всякое бывает.
Очищенные картофелины с плеском падали в ведерко. Вода брызнула на пол. Ядвига чистила торопливо, яростно. Она чувствовала, как в ней нарастает безудержное бешенство, вздымается волной, застилает глаза красной пеленой. В такие моменты она открывала в себе убийцу, и это наполняло ее страхом. Скоблить, скоблить, скоблить стремительно, с яростью, на серой шелухе разрядить злость.
С внезапным гневом она вспомнила о брате. Разумеется, Стефек может ходить, куда ему вздумается. Мать немного поворчит, но что это по сравнению с тем, что приходится выслушивать Ядвиге. Стефек — парень, и насколько же легче ему живется, насколько проще, насколько меньше связана его жизнь…
В чем ее, собственно, подозревает мать, чего от нее хочет? С кем здесь можно «свести знакомство»? Боже мой, живешь, как на необитаемом острове, но и этого, оказывается, мало…
Госпожа Плонская, производя множество излишних движений, суетилась у печки. Это тоже было ее особым свойством — это умение создавать непрестанную суету, тревогу, совершенно ненужную спешку, видимость лихорадочной деятельности, в то время как ничего особенного не делалось, видимость утомительного, непрестанного труда, который в сущности заключался в мелких кулинарных хлопотах. Наболевшие нервы Ядвиги тосковали о покое, о минуте покоя, но этого-то как раз в доме никогда не было. Разве по вечерам, когда мать с наступлением сумерек ложилась спать.