Тиран без Тэ
Встреча
Ок!
Ок!
Это горный пророк!
Как дыханье кита, из щелей толпы
Вырывались их стоны и ярости крики.
Яростным буйволом пронесся священник цветов;
В овчине суровой, голые руки, голые ноги.
Горный пастух его бы сочел за своего,
Дикий буйвол ему бы промолвил: – Мой брат!
Он, божий ветер, вдруг прилетел, налетел
В людные улицы, с гор снеговых,
Дикий священник цветов,
Белой пушинкой кому-то грозя.
Чох пуль! Чох шай! Стал нестерпимым прибой!
Слишком поднялся потоп торга и рынка, всегда мировой
Черные волосы падали буйно, как водопад,
На смуглый рот И на темные руки пророка.
Грудь золотого загара, золотая, как желудь,
Ноги босые,
Листвой золотой овчина торчала,
Шубою шиврат-навыворот.
Божественно темное дикое око,
Веселья темница.
Десятками лет никем не покошены,
Стрижки не зная,
Волосы падали черной рекой на плечо.
Конский хвост не стыдился бы этих веревок.
Черное сено ночных вдохновений,
Стога полночей звездных,
Черной пшеницы стога.
Птичьих полетов пути с холодных и горных снегов
Пали на голые плечи,
На темные руки пророка,
Темных голосов жилье
И провода к небесам для разговоров,
Для темных с богом бесед.
Горы денег сильнее пушинка его,
И в руке его белый пух, перо лебедя,
Лебедем ночи потеря,
Когда он летел высоко над миром,
Над горой и долиной.
Бык чугунный на посох уселся
Пророка, на нем отдыхая,
Медной качал головой.
Белый пушок в желтых пальцах,
Неба ночного потеря,
В диких болотах упала, между утесов.
А на палке его стоял вол ночной,
А в глазах его огонь солнечный.
Ок! Ок!
Еще! Еще!
Это пророки сбежалися с гор
Встречать чадо Хлебникова,
Это предтечи
Сбежалися с гор.
Омана! Мочана!
Будем друзья!
Облако камня дороже!
Ок! Ок! Как дыханье кита,
Из ноздрей толпы
Вылетали их дикие крики.
«Гуль-мулла», – пронесся ветер.
«Гуль-мулла», – пронесся стон.
Этот ветер пролетел,
Он шумел в деревнях темных,
Он шумел в песке морей.
«Наш», – запели священники гор,
«Наш», – сказали цветы,
Золотые чернила,
На скатерть зеленую
Неловкой весною пролитые.
«Наш», – запели дубровы и рощи,
Золотой набат, весны колокол!
Сотнями глаз
Зорких солнышек –
В небе дерева
Ветвей благовест.
«Наш», – говорили ночей облака.
«Наш», – прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, клювом железные,
Неводом строгим и частым
К утренней тоне
Спеша на восток.
Месяц поймав сетки мотнею полета,
Тяжко и грузно летели они.
Только «Мой» не сказала дева Ирана,
Только «Мой» не сказала она.
Через забрало тускло смотрела,
В черном шелку стоя поодаль.
Белые крылья сломав,
Я с окровавленным мозгом
Упал к белым снегам
И терновника розгам,
К горным богам пещеры морской,
Детских игор ровесникам:
– Спасите! спасайте, товарищи!
И лежал, закрыт простыней
Белых крыл, грубо сломанных оземь.
Рыжий песец перья
Хитро и злобно рвал из крыла.
Я же лежал недвижим.
Ранний вариант начала поэмы:
Ок!
Ок!
Это горный пророк,
В овчине, босой.
Горы денег сильнее пушинка его.
Он, священник цветов,
С гор прибежал, божий ветер в душе.
Бык чугунный с кривыми рогами
Палку венчает пророка.
Не ведая стрижки,
Черные волны бежали
На плечи,
Дикие волосы, никем не покошены,
Падали буйно к голым рукам.
А в руках загорелых белый пух,
Он огненней золота,
Облако – камня дороже дорожного!
Черным конским хвостом вьются,
Точно пожара огнем,
И падают волосы со лба загорелого.
Голые руки, ноги босые.
И зипуна шиворот-навыворот
Овчина грубозолотая,
Овечьи меха грубозолотые,
Плечи пророка,
Нагие и дикие,
В корни и кольца
Закрыла.
Белый пух обронен
Нежной лебедя грудью
В диких болотах.
Быстрые ноги босые, скорые ноги пророка.
На палке чугунной пасется вол ночной.
А в глазах его огонь солнечный.
Ок! Ок!
Это пророки
Сбежалися
С гор
Встречать
Чадо Хлебникова:
– Наш! – сказали священники гор,
– Наш! – запели цветы,
Золотые чернила,
Пролиты в скатерти луга
Весною неловкою.
– Наш! – запели дубровы и рощи
Сотнями глаз, зорких солнышек,–
Ветвей благовест.
– Нет! – говорили ночей облака.
– Нет! – прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, грудью железные,
К утренней тоне спеша на восток.
Летят и шумят.
Утра рыбак Невод раскинул –
Неводом строгим летели.
Только «Мой» не сказала дева Ирана…
Только «Мой» не сказало иранское два.
Ранняя редакция 6 части поэмы:
Глаза казни, белые очи богов,
Глаза муки,
Гонит ветер по зубцам снегов, по холмам кремня,
Вершинам хребтов.
Какому челу быть здесь,
За пилою белых гор,
Белым шиповником?
Лоб в терну,
Прибит к бревну,
Кто в плену?
Казнят кого
В этих белых горах?
Нетерпение видеть берег,
Ветер – пение легких серег.
Горы строгие белы, молчаливые,
Гурриет-эль-Айн не была снежнее.
Тахирэ задушила себя,
Когда сама затянула на себе –
Полет рук был неясен, неловок –
Концы веревок
Лука – подарок шаха,
Стрелой певучей.
И в глаза палачам сказала: «Ха-ха»,
Спросив их, повернув голову:
«Больше ничего?».
«Вожжи и олово В грудь жениху!».
Темные ноздри гор
Жадно втягивают
Запах Разина.
Гуль-мулла – см. примеч. к предыдущей поэме (С. 479). Обращая на себя народно-восточное понимание песнопевца, Хлебников подхватывает и эпически утверждает несколько ироническую мысль Пушкина, что современный поэт – «брат дервишу»: «…увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей» («Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»).
Здесь очевидна и параллель исторических событий, внешне принимающих разные формы: Пушкин – в царской армии генерала Паскевича, Хлебников – в рядах Персидской Красной армии.
Ок! – см. СС, 2. С. 555.
Чох пуль! Чох шай! – много денег (много мелочи)!
Волосы падали черной рекой <…> – см. примеч. к поэме «Поэт».